Невеста тирана
Шрифт:
Джулия поблагодарила девушек за работу и подошла к Лапушке, свернувшемуся на своей бархатной подушке на сундуке у потемневшего окна. Зверек поднял голову, чутко повел огромными ушами, с готовностью юркнул на руки и привычно устроился, уткнувшись острым носом в согнутый локоть. Джулия знала все его повадки, все звуки, все взгляды, каждое движение ушами. Сейчас его жест обозначал, что Лапа основательно устроился на руках и никуда не намерен уходить. Она почесала его за ушами:
— Не теперь, мой хороший, мне нужно уйти. А ты тихонько поспишь в комнате Альбы. Ладно? И не будешь хулиганить. А потом я вернусь.
Лапа
Джулия вздохнула:
— Не бунтуй, так нужно. Но если бы был хорошим послушным мальчиком, тебя бы не запирали.
Лапушка поднял голову и заглядывал в лицо, поводя ушами. Золотистые глаза ловили отблески свечей и искрились, как два кабошона. Джулия погладила его по шелковистой спине:
— Не уговаривай. А если будешь умницей, тебе принесут свежей курятины с кухни.
Она развернулась и пошла в сторону комнаты прислуги, чувствуя, как Лапушка напрягся на руках. Он всегда терпеливо выносил заключение и никогда не сопротивлялся, если Джулия относила его сама, но сейчас явно решил показать характер. Зверек протестующее тявкнул и прикусил рукав. А когда Джулия толкнула дверь, дернулся всем телом так, что она его едва удержала. Джулия встала в проеме, опустила Лапу на пол, но тот и не думал сдаваться, пытаясь найти прореху между стеной и широкой юбкой. Прижал уши, вытянул шею.
Джулия присела, вновь коснулась теплой шерстки:
— Да что с тобой, миленький? Ну?
Зверек расслабился от ласки, но когда Джулия встала и собралась закрыть дверь, вцепился в подол с яростью дворового пса. Дернул с задавленным рычанием, и послышался тонкий треск ткани. Джулия похолодела, отдернула подол и захлопнула дверь перед самым носом Лапы.
Девушки тоже слышали треск. Альба кинулась к ней:
— Что, сеньора? Неужто укусил?
Джулия покачала головой и приподняла подол:
— Кажется, порвал.
Альба опустилась на пол, попросила поднести свечей и внимательно осматривала шитый золотом аксамит, который стоил целое состояние. За всю жизнь у Джулии не было платья дороже.
Альба подняла голову:
— Нашла, сеньора. Небольшой клок подцепил. Но не волнуйтесь, сейчас быстро зашью. Да так, что никто и не заметит.
Джулия прижала ладонь к груди, стараясь унять сердце:
— Не понимаю, что на него нашло. Может, не по себе от суеты во дворце? Слух у Лапы не чета нашему. Забеспокоился, перепугался. — Она посмотрела на Альбу, которая уже раскладывала прямо на паркете швейную шкатулку: — Ведь, говорят, примета дурная — вот так, перед выходом зашивать. Ведь, правда?
Альба улыбнулась:
— А вы в голову не берите. Да еще в такой день. Уж, куда дурнее, сеньора? Все знают, что сеньора Марена страх, как несчастна. Но ничего не попишешь. Ну, что тут уже может быть хуже? Тут уж все приметы бессильны. Разве что, помрет кто…
Джулия поспешно махнула перед собой рукой, отгоняя беду:
— Пусть Господь будет глух к твоим словам! Только бы никто не умер!
Альба кивнула:
— Пусть будет глух, сеньора! — она повторила жест. — Я-то тоже хороша! Ляпнула, не подумав. Пусть будет глух!
Альба споро вдела нитку в иголку и принялась за платье. Через несколько минут пригладила ткань ладонью и улыбнулась:
— Ну вот, как новенькое. Никто и не узнает. А мы смолчим. — Она повернулась к остальным служанкам: — Ведь
Те с готовностью согласились, но Лапа за дверью скребся и тявкал, будто он один был не согласен с общим сговором и собирался разболтать. Он никогда так себя не вел, и, тем более, не кидался, не хватался за подол. Хорошо, что Паола всего этого не видела, иначе непременно бы снова заговорила про клетку.
Когда Джулия вернулась в комнаты сестры, та уже тоже оказалась одета. И была так красива, что захватывало дух. И вновь на сердце холодным камнем легла тяжесть. Но нужно было сдержаться, иначе сестра снова раскиснет. Марена надела то самое платье, которое шили к свадьбе. Наверняка Паола приказала. Подвенечное платье. Из нежного переливчатого узорного щелка с отливом. При каждом движении оно меняло цвет, перекатывалось от бледно-голубого до нежно-зеленоватого, то скрывая, то обрисовывая сложный деликатный узор. И мерцало в отблесках свечей, расшитое хрустальными бусинами, словно окропленное росой. Марена представилась луной в человеческом обличье. Густые светлые волосы, перехваченные золотой сеткой, струились по спине почти до колен. Мягкие и блестящие. Белоснежная кожа казалась алебастровой. Если у тирана Альфи есть глаза, разве сможет он от такой красоты отказаться? Вцепится, словно коршун…
Чтобы скрыть замешательство и недобрые мысли, Джулия обняла сестру:
— Какая же ты красавица! Ты словно луна.
Марена обняла в ответ, уткнулась в ее плечо:
— Луна, которая светит лишь ночью и боится света дня. Отныне моя жизнь будет проходить в кромешной тьме, пока все не решится. — Она помолчала, шумно дыша. Пыталась совладать с собой. Но не заплакала. — И если я луна, то ты — солнце, сестра. Настоящее солнце. Я хочу, чтобы ты никогда не узнала моих бед. Чтобы твой свет никогда не погас.
— И твой не погаснет, — Джулия погладила ее по волосам. — Луна светит даже в самую черную ночь. Ты обязательно будешь счастлива, слышишь? Будешь! Я тебе обещаю! Верь мне! Не успокоюсь, пока не придумаю, как тебя вызволить.
Марена отстранилась, прикрыла глаза, часто закивала:
— Верю. Тебе одной верю.
— Если бы я была такой красавицей, как ты, я бы никогда не отчаивалась. Ведь не может быть, чтобы бог создал красоту для страданий. Это было бы слишком жестоко.
Марена обняла ее:
— Тогда и ты никогда не должна страдать. Никогда! Мы ведь сестры.
Джулия опустила голову. Просто не хотела спорить, тем более, сейчас. Разве может любящая сестра сказать что-то, кроме похвалы? Она смотрела на Марену теперь совсем иначе, будто признавала ее очевидное превосходство, и удивлялась, как при всей своей любви не заметила в сестре важной, несомненной перемены. Марена будто повзрослела, расцвела.
Джулия постаралась улыбнуться, подыграть, видя, что сестра, наконец, приободрилась. Но Марена заблуждалась. Сестры, но совсем не похожие. Джулия не могла похвастаться ни голубыми глазами, ни золотыми локонами. Не было в ней и необыкновенного ангельского света. И такой мягкой красоты не было. Брат Амато даже порой не выносил ее взгляда и приказывал «так» не смотреть на него. Злился не на шутку. Как «так»? Джулия понятия не имела, но гневить брата расспросами, конечно, не хотелось. Расстраивать Марену в такой день тоже не хотелось — довольно она, бедняжка, натерпелась, а все самое ужасное еще впереди.