Невеста тирана

Семенова Лика

Фацио кивнул сам себе:

— Зачем?

Впрочем, и здесь вопрос был лишь формальностью. Она возненавидела Джулию с первого взгляда. Нет… лишь услышав о ней. Она видела в ней соперницу, которую мечтала извести… хотя должна была увидеть дочь. И даже ее проклятому коту не дышалось одним воздухом с маленьким лисенком. Говорят, питомцы перенимают привычки своих хозяев…

Мать по-прежнему молчала. Вдруг откинулась на спинку кресла, страдающе всхлипнула:

— Умоляю, Фацио, вели позвать Мерригара. Мое сердце не выдержит.

От

этого спектакля ничего не дрогнуло. Когда-то давно Фацио сочувствовал матери, потом научился не замечать, теперь же абсолютно уверился в театральности этого зрелища. Как и в правильности своих выводов. Она пряталась за нервными вспышками, словно за ширмой. У этих спектаклей была совершенно конкретная хитроумная задача. Долгая кропотливая игра, требующая недюжинного терпения. Фацио не сомневался, что лекарь не имел ко всему этому никакого осознанного отношения. Мать понимала, что к отцу его не допустят. Глупая роль Доротеи тоже, наконец, становилась очевидной — мать жаждала знать, как можно больше. Тем более там, куда ей не было хода. Появление Джулии иссушило этот источник.

Фацио пристально посмотрел на мать:

— Чтобы принес цикуту? Или что у вас, отравителей, в чести? Когда-то вы были дочерью деревенской знахарки, матушка. Я не сомневаюсь в ваших талантах. Неотлучное присутствие Мерригара избавляло вас от всяких подозрений. Не так ли?

Мать неистово сверкнула глазами, глубоко вздохнула несколько раз. Было видно, как тяжело вздымается под корсажем ее грудь. Тонкие руки потянулись к горлу. Она нервно нашарила шелковую завязку своей шемизетки и потянула, распуская узелок. Пристально посмотрела:

— Ты спрашиваешь: «Зачем?» Ты обвиняешь…

Ее пальцы нырнули за ворот. Она растягивала насборенную горловину, опуская черное кружево на плечи. С вызовом вскинула голову:

— Смотри, сын! Вот чем одарил меня этот брак.

Фацио не сразу заметил, что она имела в виду. Приглядевшись, различил в районе ключицы небольшой фрагмент дряблой потускневшей кожи. Видно, это было единственным, что Темный дар смог забрать из его матери. Больше оказалось невозможно. Она умудрилась отравить даже собственную красоту.

Фацио заметил, с каким недоумением на все происходящее смотрела Джулия. Он нахмурился:

— И это все?

Губы матери скорбно дрогнули:

— Все? Тебе этого мало? Долгие годы я только и делала, что боролась с тем, чтобы эта зараза не расползалась дальше. Изо дня в день. Изо дня в день! Искала и искала средство. Сама! В одиночестве. Разве ты сможешь понять, что такое для красивой женщины утратить свою красоту? Это конец всей жизни, Фацио! Это небытие!

Казалось, она действительно верила в то, что говорила. Искренне и беззаветно. Даже забыла о своих ужимках. Устало откинулась на спинку кресла и стыдливо пыталась прикрыть ладонью изуродованный участок кожи. В ней, наконец, промелькнуло что-то настоящее. Собственная красота — единственное, что когда-либо заботило мать… Даже дети оставались где-то далеко

позади.

— Так чему в ваших исканиях мешал зверь?

Она вздохнула, хотела, было, вернуть шемизетку на место, но передумала, выставляя свое увечье, как вызов.

— Оно начало расползаться…

Фацио сцепил зубы, видя, что мать попросту игнорирует вопрос. Но она уже сказала достаточно. Через мгновение она пожалеет о своей откровенности.

— И поэтому вы решились на убийство? Надеялись, что вас это спасет?

Мать картинно нахмурилась:

— Чем мне здесь поможет смерть какого-то зверя? Повторяю еще раз: я не виновна. В твоем присутствии Доротея скажет все, что угодно.

— Не зверя. — Фацио покачал головой. — Моего отца.

Мать испуганно замерла, словно ее заморозили, наконец, выкатила остекленевшие глаза:

— Что?

Фацио опустил голову, молчал. Признания ему не были нужны — он уже получил непреложные доказательства. Отца никто не любил. Его смерть никого не огорчила. Но поступок остается поступком.

Он посмотрел на Джулию, опустившую голову. Одна мать изыскала способ, чтобы оберегать с того света, а другая — лишь уничтожала и отравляла все, к чему прикасалась.

Фацио повернулся, чувствуя, как от напряжения заломило над переносицей:

— Мне все известно, матушка. Я не желаю ни ваших оправданий, ни ваших слез.

Она подалась вперед:

— Фацио, опомнись! Я не виновна! Не виновна!

— Я не запятнаю своей и вашей чести. О сказанном здесь кроме нас троих никто не узнает. Однако вчерашний случай придется признать, потому что есть свидетели. Вы же сами так обставили. И сами бросались словами.

Мать тут же переменилась, желчно скривилась, вытянула шею:

— Чтобы твоя… — она сморщилась, будто сглатывала желчь, — жена… Будущая жена… не предстала лгуньей?

Она уже ничего не отрицала… будто мигом позабыла, что надо отрицать.

— Прекратите изворачиваться, матушка. Сегодня же вечером вы публично признаетесь в содеянном вчера и объявите, что желаете спасительного уединения и праведной монастырской жизни. Я приказываю вам отправиться в Гаярдо, к настоятельнице Жуиле, где вы примете сан. Могу заверить, что приют, которому вы покровительствовали, не лишится финансовой поддержки и перейдет на попечение моей жены, если она сочтет возможным взять на себя эти… заботы. В противном случае я найду ответственное лицо.

Мать побелела, сделалась какой-то острой, будто резко постарела. Даже привстала в своем кресле:

— Нет! Ни за что! В монастырь? Ты с ума сошел! В Гаярдо?! Только через мой труп!

Фацио и не ожидал иного. Он просто смотрел, как мать суетливо металась в кресле. Как странно было видеть ее без неизменной шемизетки… Будто другая женщина, чужая. Впрочем… она всегда была чужой. Ее голая шея казалась длинной и тонкой, алебастрово белой, подвижной и хрупкой. Одно неверное движение — и голова поникнет, как срезанный цветок.