Невидимый муж
Шрифт:
Жадные губы впились горячим поцелуем. Он пил меня, как своё единственное лекарство. Так, словно от нашего поцелуя зависит его жизнь.
И когда бросил меня на постель, а потом придавил всей своей тяжестью, я знала, что на этот раз он не остановится.
…Засыпая у него на груди, я впервые за последнее время не боялась, что меня станут мучать кошмары.
Бьёрн сонно пробормотал, укутывая нас обоих меховым одеялом:
– Признавайся честно, ты решила, что нам срочно нужен ребёнок, чтоб я забыл о хандре и занялся, наконец, делом?
Я вздохнула:
– Ты меня раскусил…
Глава 43
Глава 43
Малышка появилась на свет ровно через девять месяцев, у неё были белоснежные волосы асов и голубые, как небеса Таарна, глаза.
К тому времени, как она родилась, Бьёрн больше не появлялся совсем. Он полностью стал невидимым. Наша девочка никогда не видела своего отца.
Эйрин долго не разговаривала. Ей исполнилось уже три, а до сих пор мы не слышали от неё даже «мама». Друид Гордевид, который пришёл по нашей просьбе осмотреть ребёнка, долго чертил разные знаки посохом на земле, которые она с интересом рассматривала. Временами хватала за рукав белого длиннополого одеяния и тыкала пальчиком в какой-нибудь рунный завиток, вопросительно поднимая голубые глазки на старца. Уходя, Гордевид сказал, что это очень умное и не по годам смышлёное дитя, и раз девочка до сих пор не говорит, значит, просто не пришло ещё её время.
Я поцеловала подбежавшую ко мне Эйри в макушку и поправила ленту в её длинной пушистой косе.
– А Бьёрн… он… здесь? – друид огляделся.
У меня сжалось сердце от привычной уже боли. Она поселилась там давно, свернулась клубком, как подколодная змея, и жалила, жалила снова и снова. Хотя временами мне казалось, что я уже наконец-то привыкла, это было не так.
Я сдержанно ответила:
– Мой муж ушёл на охоту. Останьтесь на чай! Мы всегда вам рады.
Старичок весь как-то сник и потух, и тысячи его морщин обозначились резче. Он покачал головой, и тяжело опираясь на посох, поковылял прочь.
Я увела Эйрин в дом.
Как же я боялась таких отлучек Бьёрна! Хотя и старалась не показать виду. Давно научилась различать наполненную им пустоту – и пустоту абсолютную, пустоту одинокую.
И когда он уходил… я каждый раз боялась признаться даже самой себе. Но мне становилось страшно, что он не вернётся.
Но понимала, что такие отлучки ему нужны, чтобы успокоиться.
Бьёрн по-прежнему бесился как зверь, запертый в клетку, и не мог принять, что такой, каким он себя привык видеть – его больше нет. Я не представляла, каково это – перестать видеть собственное отражение в зеркале. Знать, что твоя дочь никогда не узнает, как ты выглядишь. Нари как-то предложила нарисовать портрет, но Бьёрн так разозлился, что она больше не предлагала.
Больше всего меня пугало, что лекарь даже не сможет осмотреть его, если он вдруг заболеет или поранится. А если потеряет сознание на охоте или попадёт под горный обвал? Его даже не смогут найти. Воображение рисовало мне ещё миллион разных
Я взяла себя в руки и продолжала жить так, как будто ровно ничего необычного в нашей жизни не происходит. Поклялась себе, что сделаю всё, чтобы Бьёрн верил, что у нас самая обыкновенная семья.
Мне было невыносимо больно даже представить, что он ощущает, что кипит у него внутри, какая клокочет ярость, когда он осознает свое бессилие. Что может чувствовать человек, который не видит собственных рук, когда их моет? Когда обнимает любимую женщину? Которая даже не может посмотреть тебе в глаза? …хотя с этим пунктом, мне кажется, я справлялась. Я ведь научилась чувствовать его даже в абсолютной темноте.
Но… боги, как же мне не доставало его глаз.
Мне снилось иногда, что я смотрю в них. Два синих озера, в которых мне больше никогда не увидеть своего отражения.
Когда мы начнём стареть, я не увижу, как мы делаем это вместе. Не посмеёмся над его первым седым волосом. Я не увижу его чуть-чуть ироничную, но такую мальчишечью улыбку, которую я так у него любила и которую, я уверена, он пронесёт с собой до смертного одра.
Я была рада только одному – что уговорила Бьёрна на ребёнка. Хотя бы одного. Боль, поселившаяся глубоко в нём после рождения Эйри, была так сильна, что даже счастье от этого события не могло её затмить. Поэтому он наотрез отказывался иметь ещё детей, как я ни приставала. Теперь Бьёрн стал абсолютно непреклонным.
Он знал, что наша дочь растёт, лишённая очень многого из того, что для других детей – само собой разумеется. И не хотел обрекать на это ещё кого-то.
Сила духа не позволила ему глушить эту боль в выпивке, как это обычно делают слабые мужчины.
Но в конце концов, он совсем перестал бриться и даже стригся только по моим настоятельным просьбам. Хорошо хоть, привычка к банным процедурам осталась неизменной, иначе мой муж совсем бы одичал и превратился в варвара.
И всё-таки… потребность выплеснуть ярость и гнев осталась. Поэтому…
Приходило время, и он вновь оставлял нас с Эйри одних и уходил на охоту.
А я лежала одна в нашей постели ночь за ночью, прислушивалась к шуму ветра за окном, к тревожному шелесту ветвей, и гадала. Вернётся ли снова.
Когда дикий зверь чувствует боль такую невыносимую, что готов умереть, он уходит туда, где его никто не сможет увидеть.
***
В тот раз его не было так долго, что я запретила себе считать дни, чтоб не отчаяться совершенно.
Переодела Эйри в белое платьице с вышивкой снежинками у подола, которое сама для нее сшила.
Уселась на краешек постели, поставила малышку перед собой и стала расчёсывать ей волосы гребнем. То и дело приходилось заставлять маленькую вертушку стоять смирно. В конце концов, чтобы отвлечь, я запела ей песню. Бабушка пела мне такую в детстве. Это о воине, который уходит на битву и просит любимую молиться о его возвращении.
И в час последний, час суровый,
Когда пройдут солёные дожди,
К тебе вернусь я. Тихо меч оставлю у порога –
Ты только верь, любимая, и жди…