Невидимый
Шрифт:
Думаю, Соня немножко рассердилась за то, что я не ответил письмом на письмо. Или скорее обманулась в своих ожиданиях. Она замолчала. Меня это не тревожило. Потом вдруг — радостная открытка: Соня снова едет в Прагу в конце августа и остановится на сей раз у Фюрстов. Я тотчас ответил ей шуткой: «Отлично, значит, ужинать будете ходить к Донтам!» Она наверняка сообразила, что я имею в виду. А для прочих эти слова не значили ровно ничего. Я, видите ли, предполагал, что в семье Хайна никто еще и понятия не имеет о моем существовании.
В отсутствие Сони я много думал над тем, как нужно повернуть ход событий, когда Соня появится снова. Я понимал, что если я хочу заново привлечь
Расчет мой на сей раз оказался неверным. Соня приехала, встретилась со мной, как с приятным знакомым — не больше. Ну да, я забыл учесть влияние фюрстовских мальчишек! Для Сони они были воплощением юности. И если я хотел теперь лучше и крепче привязать ее к себе, то должен был предпринять вылазку против этой юности, которая в ту пору была сильнее меня.
Я всегда добивался своего упорством. Моим лучшим оружием был трезвый и жестокий разум. Этого-то верного друга я и призвал на помощь. Предстоял второй раунд. Если я его выиграю, то против меня уже не будет ничего, кроме возможных предрассудков старого Хайна.
Нельзя сказать, чтоб я позволил себе растеряться, — я не гимназистик. И сохранил хладнокровие, когда на свидание, условленное между нами, Соня примчалась с обоими юношами. Старший из них уже сдал первый государственный экзамен, младший был студентом юридического факультета. Первого звали Феликс, второго Макс. Эти иксы в конце их имен дали повод к шутке, мол, каждый из них — уравнение с одним неизвестным. Шутка неплоха, но если вы слышали ее в десятый, в двадцатый раз, она переставала казаться остроумной. Оба были красивые ребята, стройные, веселые. У старшего, Феликса, уже намечалась плешь. И он картавил — скорее из кокетства, чем от природы. Оба гордились тем, что крещены влтавской водой, оба причисляли себя к золотой столичной молодежи. Манеры их, как и одежда, были изысканны. Братья дополняли друг друга. Светскость Феликса уравновешивалась юностью Макса. Оба носили одинаковые трости с серебряными набалдашниками и котелки, залихватски сдвинутые набекрень. Вышитые уголки платочков торчали из их нагрудных кармашков. Их остроты казались мне балаганными. Их гримасы — отвратительными. Что поделаешь? Соня любила обоих. Право, твердый мне попался орешек…
Соня представила им меня как старого товарища Донта, и ее ничуть не смутило, что я понял: она уже рассказывала этим хлыщам какие-нибудь невероятные истории обо мне. По их глазам я прочитал, что они считают меня этаким старикашкой, на чей счет можно как угодно проезжаться. Руку они мне подали с дерзким видом, как бы говорившим: знаем, знаем тебя, деревенщина, довольно мы похохотали над твоими жалкими похождениями! Их притворная вежливость была равнозначна вызову. Думаю, мы, трое мужчин, то есть все, кроме Сони, сразу разобрались в ситуации. Соня же была теперь ужасно довольна, что таскает за собой целый зверинец. Ей легко было держать при себе хотя бы и всех нас троих разом. В этом сказалась жестокость невинной девушки и непонятливость буржуазии.
В первые дни тон задавали Фюрсты. Они сознавали свое ' превосходство, а я не собирался им мешать. Я не был торопыгой. Сначала надо было прощупать почву, разглядеть слабые места противников.
Мы вместе ходили в театр. Я сидел с ними рядом и недоверчиво следил за спектаклями, неприятными мне. Они знали всех актеров и их истории — я не знал даже, кто автор той или иной пьесы. Фюрсты болтали, передавая закулисные сплетни, они могли часами говорить о каком-нибудь певце, о том, как кто из них и когда исполнял ту или иную партию — а я слушал, не в состоянии принять участие в разговоре. Постепенно я превращался в существо, которое на жаргоне пражской молодежи называется слон.
Единственное, что еще доставляло мне какое-то удовлетворение, было то, что Соня по-прежнему испытывала чувство известной ответственности передо мной — да, вот верное слово! Старый Фюрст, по-видимому, очень любил сыновей. Он предоставлял им полную возможность веселиться с дочерью своего друга. Быть может, причиной тому было легкомысленное доверие к молодежи, а может, и убеждение, что там, где трое, один всегда следит за другим. Не исключено, однако, что старик рассчитывал и на то, что со временем Соня станет женой Феликса. Правда, они были почти ровесники. Но какой прок был мне тешить себя надеждой, что эта слишком незначительная разница в возрасте когда-нибудь в будущем сыграет против Феликса, если у меня сегодня, сейчас, не было еще ни профессии, ни работы, а меня уже выбивали из седла, и мне грозило, стараниями Феликса, навсегда потерять Соню? Утешаться тем, что и он, быть может, не получит ее? Утешение для мальчика, не для мужчины!
Они с Соней устраивали проделки, которые мне отнюдь не нравились. Раз как-то целый вечер учили ее курить. Мои попытки прекратить это ни к чему не привели. Я стал врагом из лагеря стариков. Человеком, которого, правда, нужно слушаться, но которого можно обманывать, а после этого презирать.
В течение какого-то времени я пытался поссорить братьев. Но если и была у них какая-то добродетель, то именно братская солидарность. Они могли спорить друг с другом до драки, но стоило вмешаться третьему и принять сторону одного из них — оба тотчас объединялись против общего неприятеля. Братья были проницательны. Они умели чуять противника и определять, каким оружием с ним бороться. Дополняя друг друга, они были почти неуязвимы. Принизить их в глазах Сони! Бог ты мой, сколько раз я тщетно пытался этого добиться!
Я носил за Соней ее сумочку, ее пальто, в кармане у меня всегда было какое-нибудь лакомство для нее — короче, я выступал в роли этакого доброго дядюшки, в то время как мальчишки Фюрста за моей спиной вели игру молодости — за мой счет. Я никогда им этого не простил. Никогда, говорю. Всегда я всей душой стремился отплатить им злом за то зло, которое они мне причиняли. Они же видели, что, хоть я и улыбаюсь, но себя не помню от ярости. «Петя, Петя, петушок, золотой гребешок, полно кипятиться, ведь можно обвариться», — напевал тогда Макс детскую песенку. В ней не было ничего обидного, но Соня начинала хохотать, а я приходил в замешательство и делался смешным.