Невидимый
Шрифт:
Я носил ее на руках, как ребенка. Она молчала, не дышала даже. После короткой, незначительной борьбы я мог бы сделать с ней все, что захотел бы, — но это не входило в мои планы. «Хлеб, хлеб, хлеб…» — прошептал я снова и — овладел собой. Краснея, Соня снова натянула свою комбинацию и — поспешно — блузку, сдавленным голоском попросила застегнуть сзади. Ох, голосок ее звучал, словно его прищемили, в горлышке-то пересохло… А когда я, улыбаясь, выполнил обязанности горничной, она бурно кинулась мне на шею, стала целовать в приливе отчасти благодарности, отчасти же неудовлетворенного желания.
Результат опыта не замедлил сказаться.
— Петя! — жарко прошептала она мне на ухо. — Вот
Она начала мечтать о том, о чем несколько дней назад не осмеливалась даже упомянуть.
Она уезжала через два дня. Желал бы я, чтоб кто-нибудь видел вытянувшееся лицо Донта, когда он застал меня на перроне Вильсонова вокзала в интимном разговоре с Соней Хайновой! Ее сияющие глаза и разочарованные физиономии двух «Иксов» были слишком красноречивы.
Неделей позже я, как и обещал, отправил господину фабриканту Хайну в Есенице короткое, по-деловому сухое письмо и получил вежливый, но весьма уклончивый ответ. Хайн писал, что мое сообщение явилось для него неожиданностью. Он не подготовлен ни к чему подобному. «Лучше всего нам с вами потолковать, как мужчине с мужчиной. Я буду в Праге еще на этой неделе».
Мне и следовало предположить, что старый практик решит вопрос именно таким образом. Он хотел видеть меня прежде, чем начать обсуждение дела.
В гостинице меня ждал низенький бородатый человечек, которого скорее можно было принять за директора гимназии, чем за фабриканта. У него был высокий лоб, очень косматые брови, серые строгие глаза и густая, как мох, борода с проседью. На первый взгляд он производил впечатление человека не очень-то опрятного. Но причиной тому была только густая борода, изрядно искажавшая весь его облик. И косматые брови придавали неверное выражение его глазам. Приглядевшись, я увидел, что смотрят они добродушно и мягко. Скверно было только то, что у него дурно пахло изо рта.
Я скоро понял, что передо мной мягкий, даже робкий человек, держащий себя довольно неуверенно. Строго говоря, я с самого начала приобрел над ним явное превосходство. Мы сидели — не как претендент на руку барышни с будущим тестем, а как столичный житель с провинциалом.
Весьма близко к правде я рассказал ему, как мы с Соней познакомились. Хайн кивал головой — в этом он был осведомлен. Я заверил его, что вовсе не имел намерения жениться. Что хотел сперва повидать чужие страны, пополнить свои профессиональные знания практической работой за границей. Я с достоинством заявил, что я не юбочник, что не поддерживал ни в себе, ни в Соне усиливающееся чувство. Он признался, что Соня описала ему меня в самых светлых красках. И не стал отрицать, что очень мной заинтересован.
— Видите ли, — говорил он с горечью, — нам, отцам, остается только доверять. Доверять своему ребенку, который, получив хорошее воспитание, быть может, сумеет сделать хороший выбор, и доверять человеку, который ведь явился любить, а не воровать.
Конечно, при этих надрывающих душу словах мне пришлось изобразить глубочайшую растроганность и высшую степень почтительности.
Ответил я не менее красиво: я считаю естественным, чтобы он навел обо мне справки прежде, чем вообще приступить к обдумыванию моего предложения. Способом, который можно назвать деликатным, я сообщим ему источники, где он может получить информацию обо мне, и чуть ли не с жаром просил его сделать это без колебаний. Я сказал, что считаю это делом своей чести, так как мне было бы невыносимо думать, что его доверие ко мне не обоснованно. Я заметил, что прекрасно понимаю, как должны звучать для его слуха холодные слова «чужой человек». И чтоб выбить оружие у него из рук, признался ему — как когда- то Соне, — что отдаю себе отчет в том,
— Ведь с моей стороны мог быть хитрый расчет, — говорил я, — в мире достаточно мужчин, опытных в обращении с женщинами и умеющих добиваться своего.
Хайн в ответ хвастливо заявил, что отлично разбирается в людях и видит, что у меня честное сердце.
Под конец он довольно неделикатно расспросил меня о родителях, о моей работе, о живущих ныне родственниках. И все время он то и дело нетерпеливо вытаскивал свои часы. Простился он со мной довольно холодно и небрежно, обещав сообщить свое решение письменно.
Хайн, без сомнения, тщательно наводил справки, ибо ответ его я получил только через полтора месяца. За это время мы с Соней обменялись по меньшей мере десятком писем (теперь переписка уже не могла мне повредить), и в каждом из них Соня сообщала, что дело подвигается хорошо. Последние письма звучали уже победно: «Я знаю, что задумал папа! Вы удивитесь! Мы будем счастливы!»
Послание Хайна смахивало по стилю на судебный протокол. В нем отец с волнением отдавал счастье своей дочери в мои руки, уверенный, что поступает самым лучшим образом. «Соня уже совсем не дитя, — писал он, — и мне, старику отцу, кажется, будто я проспал какую-то часть жизни и вот, проснувшись, увидел, что прошли годы. В самом деле, пора Соне, стать невестой. То обстоятельство, что у нас с вами общая профессия, убеждает меня, что судьба не хочет обойтись со мной круто, что она даже готова побаловать меня…» Тут он излагал всякого рода катастрофы, которые могли постигнуть его в образе других женихов: «Соня могла ведь влюбиться в учителя, врача, адвоката — что сталось бы тогда с моим предприятием? А теперь мне не придется разлучаться с Соней, и мысль эта — настоящий бальзам на рану, вся боль которой — исключительно от отцовской сумасбродной любви. Вы понимаете, о какой ране я говорю? О том, что Соня будет принадлежать не мне, а мужу».
В конце письма было самое важное: предложение занять должность на его мыловаренном заводе. «Вы приедете пока всего лишь в качестве нового сотрудника, — писал старик. — Мы успеем лучше узнать друг друга и лучше договориться. О свадьбе и обо всем, что предпримем в будущем. Еще раз заверяю вас, что питаю к вам совершенное доверие и что намерен принять вас как своего зятя».
Я никогда не был ребячлив, но теперь не мог отказать себе в роскоши обнаружить свою радость. Я становился фигурой! Я завоевал сердце хорошенькой и богатой девушки. Я добился положения! Завтра я управляющий крупного предприятия, послезавтра — владелец! Я бросился к Донтам — сам, незваный, — и там до ночи упивался своим великим счастьем.
На другой день я, конечно, отрезвился и не принял так, с ходу, предложение Хайна. Началась переписка. Я советовал отцу Сони еще подумать, так как ясно было, что мой приезд расценят в небольшом провинциальном городе как появление признанного жениха. Потом поздно будет отступать… Хайн ответил, что теперь это уже не моя забота, а его. Да и тетя очень хочет как можно скорее познакомиться со мной. Так что медлить не надо. А Соня сделала приписку: «Папочка золото, папочка ангел!» Да, сомневаться не приходилось — я уже обеими ногами стоял в доме богача! Я ответил, что связан на теперешней своей работе договором до конца года и вправе заявить об уходе только первого января. Это было не совсем так, зато имело свои выгоды: полезно немножко набить себе цену, скрыть нетерпение. И вовсе не вредно еще какое-то время поддерживать в Соне тоску по себе. Позднее выяснилось, что это был хороший ход.