Невидимый
Шрифт:
Он обернулся и сказал в комнату:
— Успокойтесь же, молодая пани, настоятельно прошу вас! Ведь вы уже весь дом на ноги подняли!
Тут он вдруг сообразил, что загораживает нам вход.
— Не угодно ли господам войти? Быть может, пациентка скажет отцу то, что не желает доверить доктору… Но, милостивая пани, что же побуждает вас так горевать при известии, при котором молодые мамаши обычно плачут от радости?
Хайн уже склонился над ее постелью, вне себя от волнения.
— Соня, что с тобой, глупышка? Ведь все мы этому рады, а больше всех Петр — правда, Петр? Теперь вы уже настоящая маленькая семья, а я…
Он как-то застеснялся выговорить
Я стоял у постели и, так же как Хайн, не знал, что делать в столь неожиданной и необычной ситуации; я только в глубоком изумлении смотрел на Соню. В самых сокровенных своих мечтах не мог я предполагать, что ее загадочная болезнь завершится таким образом. Вот ведь, когда уже казалось, что все планы на будущее придется отложить на целый месяц, быть может, на годы — вдруг такая весть! Значит, жизнь может уготовить человеку и такое непредвиденное разрешение проблем?
И в этот миг мне вдруг стало бесконечно далеко все то, что делалось сейчас у постели больной. Пусть Соня плачет, пусть она в полном отчаянии, совершенно сломлена — что все это в сравнении с радостной неизбежностью: она родит! Возможно, этот неприятный нервный припадок — просто следствие внезапной радости? Припадок кончится — и останется один лишь неоспоримый, счастливый факт.
В гордыне своей я мечтал, чтобы это был сын. Мне казалось, что я могу быть отцом только сына. Каким он будет, этот мой будущий сын? Будет ли у него швайцаровской лепки голова, орлиный нос, раздвоенный подбородок? Будет ли он смеяться милыми ямочками на щеках, как умею смеяться я, или он унаследует нежное личико Сони и ее почти черные волосы? Теперь я знал, ради кого взбирался так высоко, ради кого трудился и для кого и впредь буду работать до упаду. Вся моя жизнь обретала новый, четко определенный смысл.
Я буду хорошим отцом своему ребенку. Я все принесу ему в жертву. Кати, ее высокая грудь, ее фавновский смех — все потеряло какое бы то ни было значение в этот священный момент. Как я его воспитаю! Сначала привью ему потребность в чистоплотности, утонченность чувств, затем — правдивость, гордость и честность, наконец — трудолюбие и любовь к знаниям. Постепенно, мудро стану передавать ему свой опыт. Сделаю его стойким и выносливым, как подобает мужчине!
Соня в эту минуту была всего лишь дрожащим, горько всхлипывающим комком плоти, сплошным воспаленным нервом, над которым с состраданием склонялись отец и врач, не умея успокоить это измученное, бьющееся в конвульсиях существо. Что мне было до этого? Я стоял, возвышаясь над ними, обратив взор в будущее, и улыбался.
Нет, детство сына пройдет не среди грязных стружек столярной мастерской, он будет расти не в нищете и пороке. Родители не будут пропивать бельишко, подаренное ему какой-нибудь сердобольной душой. Он не будет клянчить по домам куски хлеба для своих братьев и сестер, ему не придется, отстаивая свои права, драться с деревенскими мальчишками. Он будет учиться, станет на ноги не по милости провинциального мецената, ему не придется выдумывать целую цепь лжи, чтобы скрыть низость своей семейки, не придется выворачивать карманы в поисках последних медяков, выбирая между бережливостью и голодом. Не будет он гостем в состоятельных семьях, гостем, которого только терпят, и не придется ему за вознаграждение, равное подачке, делать по ночам чужие уроки и напрягать свой мозг ради ленивцев!
Глухой стон Хайна прервал мои грезы. Старик поднял голову, до этого склоненную к Сониным губам, и нежно зажал эти губы своей волосатой
— Ах, пан доктор! — удрученно вымолвил он. — Она мне призналась!
— Ради бога, папочка, не говори им! — закричала Соня, протягивая к нему руки в стремлении защитить свою тайну (ладонь Хайна заглушала ее голос). — Я не хочу, чтоб они знали! Пусть никто на свете не знает! Пусть не знает Петя!
— Это так нелепо, — печально прошептал Ханн, — так ужасно и безосновательно, у меня не хватает слов разубедить ее… Снимите это с нее вы, пан доктор! Петр, попытайтесь вы ее успокоить! Нет, родная, я не имею права молчать!
Он отвернулся от дочери, которая приподнялась, напрасно стараясь помешать ему выдать ее тайну. Лицо Хайна исказилось от нерешительности и стыда.
— Она твердит… Она считает… что этот несчастный, что Кирилл — отец ее ребенка!
Соне положили на лоб холодный компресс; доктор Мильде взбалтывал пузырек против света; он налил лекарство в ложечку п поднес ко рту сопротивляющейся пациентки.
— Милостивая пани, именем разума заклинаю вас! Сейчас возбуждение — уже не ваше личное дело, вы должны думать о ребеночке! Неужели вы хотите нанести такой тяжкий вред этому крошечному созданию?
— Не хочу я этого ребенка! — выдавила Соня сквозь зубы.
— Господи! — Врач отер вспотевший лоб. — Ну, скажите сами, на каком языке мне с вами объясняться? В моем распоряжении только слова… Так выслушайте же их, по крайней мере, прошу вас! Вы обязаны успокоиться. Стоит вам только немножко захотеть. Отчаиваться всегда успеете! И мы ведь не враги вам! Мы отвечаем за вас, подумайте сами — отец, муж и врач! Допустите, что сейчас мы имеем перед вами преимущество: наш рассудок трезв и объективен, в то время как вы возбуждены. Признайте же это наше естественное превосходство! Исполните нашу просьбу! Прекратите этот крик, этот плач, который вам во вред!
— Не хочу ребенка, не хочу!.. — из глубин своей усталости жалобно выкрикивала Соня — уже тише, но по-прежнему неуступчиво, и губы ее кривились от отвращения. Ей было физически нехорошо, состояние ее было плачевным.
— Милостивая пани, — усердствовал врач, поставив все на одну карту — на убеждение логикой. — Я ведь не первый раз вас пользую, я знаю вас, вы знаете меня. У вас было достаточно случаев составить какое-то суждение обо мне. Скажите честно — когда-нибудь я обманывал вас? Применял по отношению к вам хоть какую-нибудь, самую невинную, врачебную хитрость? Не хотите отвечать? Ну, хоть головой кивните! И кивнуть не желаете? Что ж поделаешь, я отвечу за вас: нет, я никогда вас не обманывал, никогда вам не лгал. И вот стою я, человек, всегда бывший с вами искренним, и говорю — вы только слушайте, я скажу медленно, четко и серьезно: то, что вы вообразили, — просто исключено. Слышите? Вы обманываете себя, а следовательно, напрасно себя терзаете. Я клянусь вам честью мужчины и врача: ваши опасения необоснованны. Нет ни малейшего сомнения в том, что вы ошибаетесь!
Соня лежала на боку, вытаращив глаза, ладонями зажимая уши, и из груди ее исходил все один и тот же слабенький жалобный звук: неразборчивое бормотание и прерывистое «не хочу!» — без конца, без конца, упорно, строптиво… Слюна текла у нее из уголка губ.
— Соня, дорогая, встряхнись же! — молил Хайн. — Ну, немножечко мужества, соберись с силами, стань прежней умной девочкой! А то смотри, рассердишь пана доктора, который так хочет тебе помочь! Ты ведь всегда так заботилась о своем достоинстве… Неужели тебе уже совсем безразлично, что подумает о тебе пан доктор?