Невидимый
Шрифт:
— Не делай этого, — отговаривала ее рассудительная Кати. — Там для него слишком мало света. Еще вырастет слепым.
— А я тебе не верю! — хихикала Соня. — И вообще я должна это сделать. Я привыкла слушаться, а так хочет Кирилл!
Мы были бессильны против этой причуды. Она в самом деле положила ребенка под кровать и, улегшись животом на пол, стала петь ему песенки. Но там было темно, и ребенок расплакался. Он так кричал, что Соня разозлилась и хотела побить его. Пришлось его спасать…
Тогда Соня назло отказалась дать ему грудь.
— Корми его сама, Кати! — насмешничала она. — Это ты его учишь не
— Нельзя, Соня, — вступился Хайн. — Ты еще слаба, за тобой нужен уход, за ребенком тоже. Скажи спасибо, что кто-то его нянчит, когда он плачет!
— А зачем он вообще плачет? Разве все дети плачут? Мой ребенок злой, он плачет нарочно, чтоб изводить меня!
— Неправда, — спорил с ней Хайн. — Наш малыш очень хороший. А плачут все дети, потому что у них еще нет рассудка!
— Нет рассудка… — задумалась Соня. — Вот как, значит, у маленьких детей нет рассудка…
По необъяснимой причине это ее опечалило. Она стала петь мальчику грустные песни, и на глазах у нее стояли слезы.
Это не помешало ей немного погодя напялить на голову Пети свою шляпу с широкими полями и истерически хохотать над ним — а обе женщины, пани Бетынька и Кати, да и Хайн тоже, стояли поодаль, готовые вмешаться, если б эта странная забава стала опасной для малыша.
Заметно было, что с тех пор, как Соня поднялась с постели, ею опять овладевали порой такие же шаловливые, безответственные настроения, как и в первые дни ее помешательства. Я снова находил в ней склонность к нелепым шуткам, беспричинному хихиканью, ко всяким глупостям, которые страшно раздражали, но положить конец им было невозможно.
Опять началось дерганье Хайна за волосы, неприличные выходки, заканчивающиеся хохотом, который переходил в мрачность — как бы для того, чтоб уравновесить эти взрывы. Но теперь тут было третье, невинное создание, которое не умело смеяться и еще не способно было примениться к ситуации.
Соня желала подбрасывать его и ловить, качать, привязав за свивальник к крюку на потолке… Она дралась с Кати, когда та забирала у нее ребенка. Даже пани Бетынька испытала на себе остроту ее ногтей. Потом Соня с плачем просила прощения, предлагая, в вознаграждение за боль, поцеловать ребенка, усаживала обеих женщин рядом с собой, возбужденно пожимала им руки и говорила, говорила… О Кирилле, о том, как он ее любит, какой он преданный…
Раз как-то она долго билась, пытаясь расчесать пушок на голове младенца на пробор, и хныкала от злости и недовольства, когда это не получалось. Когда она, после таких злобных сцен, кормила сына, тот извивался и плакал от колик в животике. Соня никогда сама не меняла ему пеленки. Она брезгливо скалилась. Отворачивалась, когда Кати или пани Бетынька делали это вместо нее. И долго потом зажимала нос:
— Фу, какая вонь! Дети воняют, фу!
При всем том она безгранично любила его. Страшно было смотреть на эту яростную любовь, похожую на исступление. Она бегала с ребенком по комнате, как дикая, в глазах — безумный блеск, на губах — голодный оскал, и кричала от буйного счастья. Требовалось очень немногое, чтоб привести ее в величайший восторг: стоило ребенку загулькать, поглядеть на
При всем том она безгранично любила его.
Безответственная, ненадежная, неисповедимая… Каждый день я возвращался с работы со страхом: что-то опять услышу? Как пережил сын этот день? Заботы о нем так заполонили меня, что я уже ни о чем другом не мог думать. До сих пор я всегда находил какой-то выход — а вот теперь не видел никакого.
Я старался по возможности ничего не предпринимать против матери — это всегда вызывало в ней раздражение, оборачивающееся недомоганием ребенка. Но однажды в воскресенье мне все-таки пришлось выступить на сцену. Она задумала накормить ребенка кусочками рогалика. Увидела, как малыш протянул ручку к ее завтраку, и в неразумной своей любви сочла это просьбой. Ей уже удалось запихнуть ему в ротик несколько крошек. Пани Бетынька попыталась вытереть ему язычок салфеткой, но Соня схватила ее за руку.
— Не отнимайте у него! Вы злая! Жалко вам, что он поест! Да, да, вы слишком много себе позволяете! Ребенок-то — мой!
Малыш начал давиться. Весь покраснел, зашелся в кашле…
За мной прибежала Кати. Я бросился в комнату Сони. Одним махом отшвырнул ее от ребенка. Быть может, я вложил в это движение больше силы, чем требовалось. Соня упала. Заплакала. Потом встала, замахнулась на меня кулаками. Оскалила зубы, издав нечленораздельный крик ярости. Повернулась к ребенку:
— Он тебя защищал! Знать тебя больше не хочу! Понял? А за то, что он тебе помогал, я еще накажу тебя, когда он уйдет, вот увидишь! — И прошипела уже мне: — Так и знай, я его больше не хочу!
— Не хочешь? — холодно сказал я. — Хорошо!
И я протянул руки взять сына. Не тут-то было. Помешанная схватила со стола миску из-под компота и швырнула ее мне в голову. Я едва успел уклониться.
— Ради бога, уйдите! — прошептала пани Бетынька.
Я ушел, провожаемый торжествующим хохотом Сони. Спустился к Хайну.
— Ничего мне не говорите! — взмолился старик. — Что вы можете сказать? Что она буйствует? Это старо… Что она хотела катать ребенка по полу, как скалку! Пыталась засунуть ему в рот его же ножку? Зажимала ему ноздри, так что он задыхался? Все это я знаю. Она очень изобретательна. Кусала его в порыве любви? Нарисовала ему чернилами усы, чтоб он стал похож на меня? Вы не можете сказать мне ничего нового. Даже ее фантазия имеет предел.
— Пока мальчик подрастет настолько, что его можно будет отнять у нее, мы все сойдем с ума, — жестко проговорил я.
— И это, Петр, было бы лучше всего! — скорбно прошептал Хайн. — Как это славно — болтать себе что-то и быть счастливым! Помешательство — это второе детство, вы не заметили? Наверное, столь же блаженно… Писать дневник сэра Хэкерли! Любить волнение вод, шорох ветра в траве, опадание умерших листьев… Знаете, Петр, когда я встаю по утрам, у меня всегда теперь как-то неприятно кружится голова. И не только по утрам — достаточно мне ненадолго прилечь после обеда. Уже не раз случалось, что, встав со стула, я пошатывался. Думаю, недолго мне осталось жить…