Невинные дела (Худ. Е. Капустин)
Шрифт:
— Отлично. Я понял вас, — сказал Бурман как можно спокойнее, снова опускаясь в кресло. — Не рассчитывайте на снисхождение, господин Ундрич. Вы совершили преступление. Вы поставили нас в невыносимое положение.
— Последнее, конечно, более непростительно, чем преступление, — не оставляя своего иронического тона, сказал Ундрич. — Однако не кажется ли вам, господин президент, что, квалифицируя мои действия как преступление, вы делаете свое положение еще более невыносимым?
— Объяснитесь.
— Очень просто. Кто же поверит, что вы не были в курсе моих работ? Чьюз
— Как вы смеете? — вспылил Бурман. — Вы отлично знаете, что о сущности изобретения мы с вами никогда не говорили. Да и не ученый я, чтобы вникать в детали…
— Реминдол тоже не ученый. Однако я должен сознаться, что идея принадлежит не мне, а ему. И отчасти вам, господин президент.
— Мне? — господин Бурман был так изумлен, что не успел возмутиться.
— Несомненно, господин президент. Вспомните то заседание, где генерал Реминдол настойчиво рекомендовал Уайтхэчу что-нибудь "эффектно показать". Правда, на заседании я не присутствовал, но Уайтхэч был сильно возмущен и весьма красочно описал его мне и инженеру Грехэму. Осмелюсь напомнить вам, господин президент, что вы поддержали генерала и высказали вполне справедливую мысль о том, что это не больше чем дипломатия, которая для того и нужна, чтобы обмануть и запугать противника. Я уверен, что точно передаю вашу мысль, господин президент. Она произвела на меня большое впечатление.
Ундрич помолчал, как бы давая время президенту припомнить. Бурман припомнил: к сожалению, эти слова действительно были им произнесены. Но в тесном, интимном кругу — какое это имеет значение?
— Мало ли чего не скажешь в частной беседе, не предназначенной для посторонних ушей, — сказал он небрежно. — Вижу, что профессор Уайтхэч оказал вам доверие. Напрасно: вы не поняли, что некоторые вещи надо уметь забыть.
— Я и забыл… Но когда, простите за грубое слово, меня хотят утопить, некоторые вещи надо уметь и вспомнить, не правда ли, господин президент?
Господин Бурман еле удерживался от того, чтобы не поморщиться: негодяй же, однако, этот Ундрич! Нет сомнений, что, спасая себя, он и в сенатской комиссии и на суде вспомнит об этом разговоре, потребует свидетельства Уайтхэча и Грехэма. Да, развязаться с этим "изобретателем" не так-то просто!
Ундрич молча смотрел на Бурмана, и тому казалось, что "изобретатель" угадывает его мысли. Это злило президента.
— Так вот, после этого заседания, — продолжал Ундрич, — я счел возможным откровенно поговорить с генералом Реминдолом. Он сразу понял меня и одобрил мой проект. Тогда-то и было решено разделение на три самостоятельных лаборатории. Это давало мне свободу действий и освобождало от контроля Уайтхэча, которого генерал считал хотя и ценным, но непонятливым работником. Мне кажется, что мой проект является простой реализацией вашей идеи, господин президент: в самом деле, почему не напугать противника? Кроме того, это мера временная, мы так и условились с Реминдолом: временно, пока Уайтхэч не откроет своих лучей. Если хотите, больше всего
Вид у Ундрича был почти гордый: вот перед вами человек, честно выполнивший свой долг и все свои силы отдавший отечеству!
Господин Бурман недовольно сказал:
— Во всяком случае, вы должны были давно посвятить меня, а не ждать этого скандала.
— Но, господин президент, я и не подозревал, что вы не знаете! — с полной искренностью воскликнул Ундрич. — Реминдол мне прямо сказал, что вы одобряете…
— Ложь! — опять вспылил Бурман, но сейчас же сдержал себя. Новая мысль поразила его. Как же мог он упустить?
— Значит, вы действительно майора Дауллоби… действительно… — Бурман даже не выговорил этого слова.
— Ничего не поделаешь. Пришлось… — спокойно сказал Ундрич. — Я думаю, что Дауллоби поступил неправильно, посвятив во все Чьюза. Та же измена: военный секрет выдан иностранной державе. С изменниками иначе и не поступают.
И опять у Ундрича был вид человека, вполне уверенного в своей правоте. Бурман вспомнил, что еще вчера, на пресс-конференции, Ундрич называл Дауллоби своим лучшим другом и распинался в защиту его чести. Да, этого человека надо опасаться… Как можно мягче президент сказал:
— Я понимаю, господин Ундрич, вами, возможно, руководили побуждения вполне патриотические… Но согласитесь, сложилось запутанное положение… Не нахожу выхода…
— Выход есть, — спокойно сказал Ундрич.
— Какой? — живо спросил Бурман.
— Чьюз заявил, что он признает авторитет Уайтхэча в качестве главы научных экспертов. Подобрать послушных экспертов не так-то трудно. Достаточно, следовательно, Уайтхэчу заявить, что изобретение вполне основательно, обмана нет — и все в порядке. Моя честь и честь правительства будет восстановлена.
Бурмана несколько покоробило, что Ундрич свою честь афериста ставит на одну доску с честью правительства. Но отчасти мерзавец прав: эти две вещи оказались довольно тесно связанными.
— И вы думаете, Уайтхэч на это пойдет? — осторожно спросил президент.
— Да как он смеет отказаться? — возмущенно воскликнул Ундрич. — Разве не по его вине все это произошло? Не тяни он так безбожно долго со своими лучами, ничего не случилось бы…
"Странный аргумент…" — подумал Бурман, но ничего не сказал.
— Наконец, убедите его, господин президент! Ведь не личное же это дело! Вопрос государственной важности! И чем он рискует? Объяснения существа изобретения от него никто не потребует. Это военный секрет. И Чьюз не требует. А надо отдать справедливость Чьюзу: он верен своему слову и вынужден будет согласиться с решением Уайтхэча. Я считаю, что Уайтхэч после предложения Чьюза просто не имеет права отказаться…
— Посмотрим… — неопределенно сказал президент, кивком головы давая понять Ундричу, что аудиенция кончена. Глядя в спину удалявшемуся "великому изобретателю", Бурман думал: "Черт возьми, опять из ничего он пытается сделать что-то. Пожалуй, лучше о нем и не скажешь: "король мыльного пузыря".