Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)
Шрифт:
— Вы спрашиваете, как я мог. А я вам скажу: не мог иначе.
— Но, Чарли, вы же понимаете, что это значит? Конец, конец всему, вашей научной деятельности, мечтам о крупном открытии… Вы заслуживаете лучшего, Чарли. Заслуживаете славы, Чарли, поверьте мне, старику.
— Бог с ней, со славой, если такой ценой… И потом вы же сами, учитель, собирались уходить…
— Я другое дело. Моя жизнь кончена… Да и то, когда хорошенько пораздумал, понял, что глупо уходить из-за личной обиды.
— У меня не личная обида.
— Понимаю… И все-таки… — Уайтхэч упорно избегал переходить
— Зачем?
— То есть как зачем?
— Да, зачем? Чтобы я вернулся в лабораторию, искал «лучи смерти», а Реминдол и прочие генералы лучами уничтожали людей?..
Уайтхэч поморщился: кажется, без спора все-таки не обойтись.
— Чарли, мы уже говорили об этом… Война есть война.
— Вот что, учитель, — решительно сказал Грехэм, — я не отказывался работать. А если меня все-таки отстранили от работы за воззвание против атомной бомбы, значит, наше правительство ответило мне, что оно готово первым применить атомную бомбу и «лучи смерти».
— А если на нас нападут, что ж, мы не смеем это сделать? — спросил Уайтхэч, поневоле вступая на тот путь, который он сам считал наиболее опасным. — Послушайте, Чарли, где тут логика: на нас нападают, а мы прячем оружие в ножны. Ведь это же глупо!
— Значит, вы все-таки допускаете, учитель, что Коммунистическая держава свою агрессию начнет не с атомной бомбы?
— Может быть, не начнет, а может быть, и начнет, — упирался Уайтхэч.
— Почему у них все ученые подписались под воззванием против атомной бомбы, а коммунистическое правительство никого из них не отстранило от работы? Не забывайте, что воззвание объявляет военным преступником то правительство, которое первым применит атомную бомбу. Для правительства, готовящегося к атомному нападению, логичней было бы не поддерживать такого воззвания и таких ученых. Как видите, наше правительство так и поступило, отстранив меня.
Уайтхэч был застигнут врасплох. В самом деле, трудно было что-либо возразить Грехэму.
— Ах, учитель, — горячо воскликнул Грехэм, — эти несколько дней научили меня больше, чем годы размышлений! У нас все кричат о неизбежности коммунистической агрессии, и поэтому наши министры, наши газеты призывают предупредить агрессию атомным нападением. Что у коммунистов мы называем агрессией, то у себя величаем превентивной войной. А вы, учитель, толкуете мне о логике! Вот вам логика со всеми удобствами: всегда оказываешься прав.
Уайтхэч молчал. Что он мог сказать? Что превентивная война и есть, по его мнению, самая разумная, что если воевать, так уж лучше самым сильным оружием?.. Но это как раз было то, о чем надо было молчать. Он попробовал уклониться от спора:
— Да, заметно, Чарли, что за эти несколько дней вас изрядно распропагандировали. Вероятно, Чьюзы постарались?
— Я счастлив, что поговорил по душам с Чьюзом-младшим, — спокойно ответил Грехэм. — Но знаете, кто произвел на меня наибольшее впечатление? Филрисон.
— Послушайте, Чарли, вы говорите, как коммунист!
— Это говорю не я, а Филрисон. А разве, учитель, если человек говорит, как коммунист, это означает, что у него нет ни слова правды?
Уайтхэч промолчал: разговор принимал опасный оборот.
— Вы нашли время поговорить и с Чьюзами, и с Филрисоном, — после некоторого молчания обиженно сказал Уайтхэч, — а перед тем, как сделать такой решительный шаг, у вас не нашлось времени посоветоваться со мной…
— Я был у вас… Вы не приняли…
Уайтхэч снова замолчал. Как он жалел теперь, что отказался принять ученика. Может быть, все пошло бы иначе…
— И все-таки вы поторопились… Вы могли бы подождать, пока я выздоровею. А теперь, что же, конец всем работам, всем надеждам?.. Поймите, Чарли, что бы вы там ни говорили, отказаться от научной работы вы не имеете права. Именно вы не имеете права…
— Я не мог ждать больше, — тихо сказал Грехэм. До сих пор он сидел у изголовья больного. Теперь он встал, отошел к окну и, прислонившись лбом к вспотевшему стеклу, как будто всматривался в сгущающиеся сумерки. — Не мог, — повторил он так же тихо. — Искать лучи я больше не буду… Их и не надо, искать… Они найдены.
— Что? — Уайтхэч резко поднялся и, спустив ноги, сел на диване. Плед упал на пол. — Что вы сказали, Чарли?
— Я нашел, — все так же тихо, не отрывая лба от стекла, повторил Грехэм.
Уайтхэч вдруг почувствовал страшную слабость. Он попытался было встать, но ноги как будто отказывались держать. Наконец он все-таки поднялся, медленно подошел к Грехэму, продолжавшему смотреть в окно, и опустил ему руку на плечо.
— Чарли, почему вы до сих пор молчали?
Грехэм не ответил.
— Давно, Чарли?
— Нет, недавно. Незадолго перед собранием.
— Значит, все-таки скрывали от меня…
Уайтхэч вспомнил: это как раз то время, когда Грехэм был особенно замкнут. А он-то воображал, будто Грехэм впал в «научную прострацию». Как же он не наблюдателен: второй ученик у него перед носом добивается успеха, а он ничего не видит.
— Вы проверили опытами?
— Да.
— Кто вам помогал?
— Никто.
— Кто знает?
— Никто. Вам первому говорю. И единственному. Мы разошлись с вами… Но я помню: вы были учителем.