Невинные рассказы
Шрифт:
И вдруг, в одно прекрасное утро, он задумался. Долго он думал и сначала, по-видимому, скорбел и вздыхал, но наконец приятная улыбка озарила уста его.
— А что ж, — сказал он, — в самом деле! надо же и им дать вздохнуть… трудненько оно будет… правда… а впрочем, что за вздор — не боги же горшки обжигали!
В этот же день я был приглашен к его превосходительству и удивлен следующею речью:
— Вот, любезный друг, — сказал он мне ласково, — оказывается теперь, что мы с вами до сих пор спали, то есть не то чтоб совсем спали, а так, знаете, скользили по поверхности… составляли там ведомости… наблюдали,
— Д-да! — повторил я в изумлении.
— Выходит, что от этого у нас и торговля не развивается… и фабрик нет… и богатство народное… тово…
Я видел по его лицу, как все эти непривычные выражения мучительно зарождались в его голове и еще мучительнее сходили с языка.
— Выходит, нам надо теперича заняться настоящим делом! — сказал он решительно.
— Слушаю-с, ваше превосходительство!
— Да; теперь это нужно… теперь вот и Европа на нас посматривает… ну, да и время совсем не то! ведь, в самом деле, как подумаешь, что значит время-то!
Генерал улыбнулся и начал загонять ногою в угол валявшуюся на полу бумажку.
— Вот хоть бы вчера, — продолжал он, — ведь как казалось все гладко, все прекрасно… плыли мы, можно сказать, по океану и воды даже под собой не слышали… а нынче…
— Отчего же, однако, вашему превосходительству кажется, что нынче все изменилось?
— Да нет! неужто ж вы этого не чувствуете? ведь пора же, пора нам наконец сбросить с себя это скифство!.. надо же и нам когда-нибудь стать в уровень с Европой… ведь этак мы того дождемся, что нас поместят в число пастушеских народов!.. И дождались бы!
Глаза Семена Семеныча сверкнули гневом.
— Разве ваше превосходительство получили какие-нибудь известия из Петербурга? — спросил я робко.
— Нет, вы меня не понимаете! Я просто убедился, что не может это так оставаться, и потому на первый раз призывал уж нынче частного пристава Рогулю и сказал ему, чтоб он отнюдь не смел волю рукам давать… потому что ведь это, наконец, нельзя же: все в рыло да в рыло!
При этих словах я вспомнил, что действительно Рогуля еще утром приезжал ко мне весь встревоженный и объявил, что его превосходительство находится в восторженном состоянии.
— А что? — спросил я.
— Да помилуйте, — отвечал он, — чуть свет меня поднял… я думал, что какое-нибудь упущение или пожар… скачу, и что же-с? «Я, говорит, затем тебя призвал, чтоб напомнить, чтоб ты не дрался, а действовал кротостью и собственным примером; если ж ты будешь драться, так я тебя, подлеца, самого таким образом откатаю, что ты три дня садиться не будешь»… посудите сами, ваше высокоблагородие!
В ту минуту я не разобрал хорошенько этого обстоятельства и даже утешал Рогулю, что, должно быть, его превосходительству во сне что-нибудь нехорошее привиделось; но теперь… теперь я сам начинал догадываться, что тут действительно есть какой-то пунктик, который не далее как в прошедшую ночь зародился в голове его превосходительства, но к утру вырос и распространился вширь с погибельною быстротой.
— Я и прежде всегда утверждал, — ораторствовал между тем его превосходительство, — что не нужно слишком натягивать струны… потому что, вы понимаете, мы, наконец, отупели с этим натягиванием.
Семен
— Так вы, пожалуйста, займитесь, — продолжал генерал, — надо нам… тово… идти рядом с веком…
— Что же прикажете, ваше превосходительство?
— Ну, да вы меня понимаете… я бы хотел, чтоб этак тово… новенькое что-нибудь… Знаете ли что? — прибавил он весело, как бы озаренный внезапной мыслью, — устроимте-ка здесь биржу!
— То есть как же биржу?
— Ну да, биржу… как в Петербурге или вот в Москве… Теперь у нас все это в младенчестве… они все сделки свои в трактире за парой чая делают… Ну, а если мы заведем биржу, торговля-то, знаете ли, как двинется вперед!..
— А если купцы на биржу не станут ходить?
— Надобно, mon cher, [1] на первое время сделать для них обязательным, чтоб ходили… потому что иначе какие же могут быть у нас усовершенствования?
— Это точно, ваше превосходительство!
— Ну, так вы, стало быть, займетесь этим?.. Кстати! Анна Ивановна жалуется мне, что вас давно не видать у нас… так приходите сегодня обедать… запросто!
Само собою разумеется, что я не позабыл о приглашении и ровно в три часа был в гостиной Зубатовых.
Но, к величайшему моему удивлению, я нашел Анну Ивановну в столь же восторженном настроении духа, как и Семена Семеныча. В то время, как я вошел в гостиную, она вела оживленную беседу с товарищем председателя уголовной палаты Семионовичем.
1
голубчик.
— Согласитесь, однако ж, со мной, что тут еще многое остается сделать, — говорила она, — мосье Щедрин! вы, я надеюсь, поддержите меня…
— Но позвольте, Анна Ивановна, — вступился Семионович, — вы напрасно думаете, что я принадлежу к числу отсталых. Я полагаю, что нам следует только объясниться, и все недоразумения устранятся сами собою…
— C’est inoui ce que nous avons souffert! [2] — продолжала Анна Ивановна, обращаясь ко мне. — Изумительно даже, как могли мы дышать!
2
Мы пережили неслыханные страдания!
«Кроткая Annette! что с тобой сделалось! что с тобой сделалось! — подумал я, переходя от изумления к совершенному остолбенению, — ты, которая до сих пор позволяла себе думать только о наслаждениях предстоящей минуты, ты, которая смотрела на жизнь как на ряд милых и грациозных сцен, вроде пословиц Альфреда Мюссе, ты ожесточена, ты говоришь о какой-то духоте, о каких-то прошедших страданиях… Боже!»
— Вот это-то именно и есть единственный пункт, насчет которого я несколько расхожусь с вами, Анна Ивановна, — возразил между тем Семионович, — я нахожу, что страдание— самая лучшая школа жизни… Недаром великий поэт сказал: