Невольничий караван
Шрифт:
— И он никогда ничего не делает, не посоветовавшись со мной, — с важным видом прибавил малыш.
— Даже так? Тогда вы, должно быть, являетесь действительно очень близкими друзьями.
— Очень, очень близкими! Мы с ним все равно что братья. Я думаю, мне не надо вам объяснять, что я тоже ученый?
— Ты?!
— Ну да, я! Ты что, сомневаешься в моих словах?
— Да нет, у меня пока нет оснований сомневаться, потому что ты не доказал мне противоположного.
— О, этого никогда не произойдет! Стоит тебе послушать мою латынь, и ты поймешь, что
— Латынь? Откуда ты знаешь это слово?
— Слово? — презрительно фыркнул Отец Одиннадцати Волосинок. — Ты, кажется, не понял: я в совершенстве владею латинским языком.
— Невероятно! Где же ты его изучил?
— Меня научил знаменитый Маттиас Вагнер, с которым я обошел весь Судан. Он был моим земляком.
— То есть как земляком? Насколько я знаю, Вагнер был венгром из Эйзенштадта.
— Это верно. Я тоже жил в Венгрии. Доктор Шварц был невыразимо счастлив, что может на чужбине поговорить со мной по-немецки.
— Как, ты и по-немецки говоришь?
— Конечно, и превосходно!
— В самом деле? Нет, ты правда не шутишь? Это меня тоже страшно радует, потому что я тоже немец!
Отец Одиннадцати Волосинок вскочил на ноги и в восторге вскричал, немедленно перейдя на немецкий язык:
— Что? Как? Вы — немец?
— Так оно и есть! — ответил Серый на своем сочном диалекте.
— Где вы родились?
— Я сам родом из Баварии.
— О, это есть хорошо-прекрасно! Я бывать в стороне баварной.
— Да? Мне приятно, что вы знаете мои родные края.
— Да, я в Мюнхене быть, где пью пиво, баварное, и ем редьку, черную, и сосиски, горчичные.
— Да уж, что правда, то правда, глоток доброго пива с редькой и сосиску с горчицей у нас в Баварии получить можно, в этом у нас толк знают! Но коли вы венгр, не могли же вы с самого начала называться Отец Одиннадцати Волосинок! Как будет ваше настоящее имя?
— Меня звать Иштван. А какое имя ваше будет?
— Я — Пфотенхауер. Но… вы уж простите меня, коли я спрошу: что это за диалект, на котором вы говорите? Я ничего подобного отроду не слыхал!
— Диалект? Я не говорю диалектом, а на немецком языке, безупречно чистейшем!
— Ах вот оно что! Ну, в этом я, пожалуй что, усомнюсь. Ежели ваша латынь так же чиста, как ваш немецкий, вы можете за ее прослушивание загребать хорошие барыши!
— Да, это я бы смогу, — со скромным достоинством согласился малыш. — Я всегда есть филолог, поразительный, и помолог, значительный!
— Черт побери! Так вот она, латынь-то ваша! И что ж тогда, по-вашему, филология?
— Филология наука о деревьях есть, с яблоками и грушами, вкуснейшими.
— Так-так! А помология?
— Это наука другая, об учении, премудром.
— Ну, дружище, вы уж попали впросак! Ведь дело-то обстоит совсем наоборот.
— Тогда это была путаница, научная. Я держу столько знаний в голове моей умной, что когда одно хочет выскочить наружу, то часто застревает, и вместо него выходит другое знание.
— Да, так уж нередко бывает, когда учишься сам, а
— О, академия, это я изучить, и апоплексию тоже!
— Да ну? Ну, в таком разе вы и точно умный плут! И что ж вы понимаете под апоплексией?
— Это школа высокая есть, университетская.
— Ох, Боже милосердный! А академия?
— Это был удар, который попал в голову и парализовал вначале руку, левую, или ногу правую.
— Тысяча чертей! Этакой чуши я за всю мою жизнь не слыхивал! Перво-наперво, что это за немецкий?! Какой бедолага разнесчастный должен разбирать эту кашу, что выливается из вашего рта? И потом вы опять все с ног на голову перевернули! Ведь высшая школа — это как раз академия, а апоплексия — это кровоизлияние.
— Это была только ошибка случайная! — защищался маленький человек. — Такое может случиться с любым и каждым!
— Но с вами это, сдается мне, случается сплошь и рядом! — рассмеялся безжалостный Пфотенхауер. — И вы еще называете себя другом и адъютантом доктора Шварца? С чем его и поздравляю! Не хотел бы я, чтоб мне такого помощничка Бог послал!
Отец Одиннадцати Волосинок почувствовал себя оскорбленным и спросил, гордо выпрямившись во весь свой небольшой рост:
— Под этим подразумевается персона, моя?
— Ну да, а что же еще? — веселился Пфотенхауер. — Конечно же, я подразумевал персону, вашу!
— Тогда протест я должен заявить. Я никогда не позволил оскорбить человек быть, респектабельный. Я никогда не позволил оскорбить честь, мою, и если вы не попросите извинения, срочно, то я буду сатисфакция требовать на пистолетах или саблях!
Серый расхохотался еще громче, чем прежде, и ответил:
— Эй, дружище, что это еще взбрело вам в голову? Никак вы меня вызываете? Подумать только, дуэль на саблях или пистолетах! Нет уж, лучше оставим это! У меня вовсе нет настроения подпортить ваши прекрасные познания и вашу латынь порохом или свинцом. И ежели вы чувствуете себя обиженным, я уж тут ничего поделать не могу. Я всего-навсего орнитолог, а не бретер [126] какой! С пташек я шкуры снимаю, что верно, то верно, но с людей — это уж дудки!
126
Бретер — человек, склонный по любому, даже самому незначительному, поводу прибегать к дуэли как средству разрешения конфликта; в переносном смысле слова — забияка, скандалист.
— Если вы есть орнитолог, — отвечал маленький человек, свирепея не на шутку, — то я был ученым еще намного главнее, чем вы! Я выучил орнитологию и орографию!
— Этого еще не хватало! Пари держу, вы точно знаете, что значат оба эти слова!
— Я это знаю, и уж получше, чем вы! Если вы не знаете этих двух наук, то я могу вам сразу дать объяснение!
— Ну валяйте, выкладывайте! Что такое орнитология?
— Это описание горы, карпатской и гигантской.