Неволя
Шрифт:
– Охоч-то он охоч, великий князь, да побаиваться начал русской силы. Без прежнего бахвальства в поход идет, все боле помалкивает, а бабы их все боле плачут.
Дмитрий Михайлович Волынский зашевелился на скамье, усмехнулся и удовлетворенно сверху вниз погладил свою густую жесткую бороду, всю в серебристых тугих завитках.
– Знает кошка, чье мясо съела!
– буркнул он, подмигивая воеводе Мещерякову.
Князь Дмитрий что-то сказал отроку, и тот ушел с гульбища во внутренний покой. Вскоре он возвратился, неся оружие, состоящее
Ознобишин покачал головой.
– Не замечал, великий князь.
– А потом уже уверенней: - Да где там: его оружейники такого делать ещё не могут.
– А мои уже изловчились. Хоть и невелик, да дорог: бьет в цель с пяти сотен шагов.
– Ишь ты-ы!
– бесхитростно подивился Михаил, радуясь не столько самострелу, сколько самому князю, его любви к оружию, что в понятии Михаила было самым высшим достоинством мужчины.
– Лучший ордынский лук бьет только на три сотни, а то и меньше. Этот же на все пять.
– Какие луки у басурман, и у нас имеются. А этих вот с добрых семь сотен наберется. Так что начнем их стрелами засыпать раньше, чем они нас.
– Добро, великий князь! Их конная атака сразу захлебнется. Павшие кони и всадники сдержат остальных. Начнется свалка. Вот тут-то по ним и вдарить! Добро бы ещё на бугре встать, чтобы кони их не больно-то разогнались.
– Верно говоришь, полоняник! Место такое искать надобно. А в рукопашной ордынцы противу наших не устоят. Побегут, родимец их расшиби!
– Побегут, - подхватил с улыбкой Михаил.
– Ей-бог, побегут!
– Ох, и славна будет рубка!
– зачмокал губами Мещеряков, закрывая глаза в предвкушении будущего ратоборства, в котором он даст разгуляться своей силушке.
Это восклицание вызвало у великого князя снисходительную улыбку, и он покачал крупной темноволосой головой, как бы журя воеводу за нетерпение, потом, глянув серьезно на Ознобишина, сказал:
– За вести благодарим. А что, Петр Васильевич, за сыном ево послано ли?
– Послано, великий князь. Должен уж тута быть.
– Ожидает, поди. Ну так идите же, идите.
– И, видя, что Михаил медлит, смотрит на князя и как-то красноречиво молчит, спросил: - Не хочешь ли мне ещё что поведать, полоняник?
– Великий князь! Дозволь мне землями владеть, как прежде, и служить тебе.
– Да, да. Как же. Все земли, что при батюшке моем за тобой были, останутся при тебе. Велю дьяку грамотку написать. Нам такие слуги надобны.
– Благодарю, великий князь!
– обрадовался Михаил и низко, с достоинством поклонился по русскому обычаю: коснулся пальцами правой руки пола и распрямился.
Возвращались прежним путем, по сумеречным тихим палатам, в углах которых таилась непроницаемая тьма и свиристел сверчок. Петр Мещеряков гудел над ухом Михаила:
– Как князь наш, Михал?
–
На ярко освещенном солнцем дворе, неподалеку от крыльца, сбилась небольшая группа молодых дружинников. Михаил без труда распознал многих гридней, виденных им прежде, но среди них стояло трое парней, только что прибывших, - короткие узкие голенища их сапог были покрыты дорожной пылью.
– А вот и Данилка прискакал.
– Который?
– глухо проговорил Михаил изменившимся голосом: колючий комок подкатил к горлу, сдерживая дыхание, а предательские слезы вдруг стали застилать глаза.
– Сам угляди который, - ухмыльнулся воевода.
– Гляди, гляди!
Мещеряков и Ознобишин спустились с крыльца и подошли к дружинникам, а те расступились и встали полукругом. Вот длиннолицый, со вздернутым носом; вот чернявенький, с насмешливыми глазами, а вот светловолосый худощавый весельчак, но это Ворков, а рядом - круглолицый, с ярким румянцем, с короткими усиками, очень знакомые черты, темные, выгнутые, как у Настасьи, брови, - да это же он, он! Сын Данила! Ознобишин протянул руки, потому что и юноша метнулся навстречу.
– Данилка!
– Батюшка!
Они обнялись, растроганные и потрясенные. Мещеряков стоял рядом. Все остальные обступили их со всех сторон.
– Вот и увиделись... дорогой ты мой! Сынка, сынка!
– только и мог проговорить Михаил после некоторого молчания.
Воевода Петр Мещеряков, суровый и мужественный воин, прослезился, глядя на них, отер тыльной стороной ладони глаза, сказал необычным для него мягким голосом:
– Ну вас! Разжалобили совсем. В жизни не плакал. Как баба, понимаешь. А вы что уставились? Воевода плачет, а им смешно, - оговаривал он беззлобно младших дружинников, весело скаливших белые крепкие зубы.
– Им смешно, понимаешь. И мне смешно. Вот так-то!
И он крепко обхватил Михаила и Данилу сильными длинными руками.
– Черти вы ознобишинские! Люблю!
Дружинники галдели, смеялись, Михаил пожимал им руки, слушал их имена - Гриша, Володя, Иван, Афанасий, - но никого не мог запомнить; от счастья все смешалось у него в голове, и все их лица как бы слились в одно, стали друг на друга похожи.
– Милаи мои робятки! Сынки мои дорогие!
– говорил Михаил и плакал, плакал, не в силах остановиться.
– Что же это такое, Господи!
Данила обнимал отца, заглядывал ему в лицо. Воевода басил:
– Эх, и счастливый ты, Михал! Сын у тебя. А у меня - девки! Пятеро - и все девки! Бабье княжество! Ну погоди... я те догоню. К Рождеству у меня шестой появится - и это буде сын!
– И он так хлопнул Михаила по плечу своей ручищей, что тот даже присел.
– Тише ты, медведь!
– Буде сын! Сын буде!
– трубил воевода и все крепче стискивал Михаила и Данилу в своих объятиях под дружный молодой мужской хохот.
Глава пятьдесят пятая