Невоспитанный трамвай

Кудрявцев Борис Сергеевич

Репортер — практикант из многотиражки — два часа выпытывал про прогульщиков. Обещал изменить фамилии, не соглашался менять только цифры: сколько потеряно человеко-дней, кто ночевал в вытрезвителе. Слушал, недоверчиво улыбаясь. За сваи прятался с фотоаппаратом, с разных сторон подкрадывался. Под конец вздрагивать стал, пугаться. С непривычки. Ужас, какой порядок! Все в прогуле.

Газета сообщила, что на стройке у бригадира Елисеева развалилась дисциплина, дело дошло до того, что бригадир один строит дом. Редкий случай. Работает он «с огоньком», соревнуясь со СМУ,

записался в пять кружков художественной самодеятельности и скупил все билеты в театр для себя и за товарищей. Он крепко сдружился с творческой бригадой из филармонии…

После этого Елисеева срочно затребовали в постройком и предложили поделиться опытом воспитательной работы.

Елисеев день опытом делится, другой сидит на собраниях, на третий — к своему фундаменту на крыльях летит.

Но вот беда — в августе потребовалось выделить половину людей на свеклу. Выделил. Половину. Стал появляться на фундаменте через день.

В сентябре прикинули в конторе:

— У тебя, Елисеев, стройка не пусковая! Нет ее в титуле. Значит, не горит. Горит в других местах. Вторую половину рабочей силы переведи туда, где горит…

Перевел. Руки-ноги на пусковой стройке, а мыслями — к осиротевшему фундаменту возвращается. Душа болит. Как там?

А никак. Зарастает травкой, птички на сваях гнезда вьют из подручного материала.

И грянул гром! Общественность смотрела, смотрела и возмутилась. До каких пор! Потащили Елисеева на ковер объясняться, потом поволокли по инстанциям. Стружку сняли: за нарушение графика строительства, за простой механизмов, за текучесть кадров и развал воспитательной работы.

— Не создал ты условий, не обеспечил. Вот и остался бобылем. Надо было дойти до каждого, узнать, чем дышит. Как теперь один выкрутишься! Людей не жди! Нет их у нас. Самим не хватает.

В проектном бюро тем временем опять заспорили, что лучше: когда одно дело у многих или когда много дел у одного?

Чеховин сказал раздумчиво:

— Смотря каких дел. Фундамент, как мы убедились, может заложить один человек. Но главная трудность в другом…

Тут его перебила сердитая Матильда Романовна:

— Кстати, от нашего проектного бюро половина состава завтра сдает в бассейне нормы в зачет летней спартакиады «Ромашка», вторая половина будет работать за двоих. Потом поменяемся: мы — работать, вы — плавать. Кто не обучен — может идти после обеда учиться в школу плавания. Спортсменам приступить к тренировкам по олимпийской программе. Кроме того, всем записаться в хор по случаю районного смотра художественной самодеятельности. Спевки — в кабинете у начальника. А послезавтра всем составом выезжаем… выезжаем к соседям подводить итоги соревнования.

Спор о том, что лучше, угас сам собой.

ТЕЛЕФОН

Поздно вечером Стрылько позвонил моей жене и сказал по секрету, что я не «у директора

на совещании», а у Верочки Целовальниковой дома.

Жена ахнула и дала мне пощечину, хотя я был при ней. Потом успокоилась и сказала:

— Позвони старому лгуну и скажи… — Она подумала секунду. — Скажи — его племянница рожает!

— Но у него нет племянницы!

— Звони!

Я набрал номер. Стрылько долго не подходил, чуя неладное. Потом осторожно спросил:

— Алё?

— У тебя племянница того, — заорал я, как на пожаре, — рожает!

— Какая племянница?! — рявкнул Стрылько. — Рехнулся?

«Узнал!» — понял я и бросил трубку.

— Спокойно! — сказала жена. — Без паники.

Ночью не спалось. Мерещились чьи-то племянницы и выговор с занесением. Среди ночи позвонил Стрылько. Трубку взяла жена.

— Чего ему? — шептал я, отодвигаясь подальше.

— Спрашивает, где рожает…

Жена сунула мне трубку и шепнула:

— Скажи, в Петровске.

— В Петровске! — повторил я и добавил: — Двойню! — и швырнул трубку. Сидел на кухне и слушал сердцебиение. Оно усиливалось час от часу.

Утром Стрылько попросил у директора три дня без содержания и улетел в Петровск.

Не помню, что я делал эти три дня, как выжил. Предместкома собрала по рублю на пеленки. Я дал три рубля. Трошкин сочинил поздравление в стихах и собирал подписи. Я расписался в уголке.

Вернулся Стрылько с отмороженными ушами. Пеленок не взял, стихи порвал. Подал на меня в суд.

Там я с ней и встретился. С «племянницей»! Молоденькая, с ребеночком, даже как будто двумя. Суд признал отцовство Стрылько и определил с него алименты. Меня оправдали.

— Стрылько туда ездил в прошлом году в командировку! — объяснила мне жена. — Я вычислила.

— Если позвонит еще, скажи…

Я выскочил, не дослушав. В Опочинск Стрылько тоже ездил. Я стал считать… В Иваново, Кострому…

«Только бы позвонил! Только бы…» — мне не терпелось.

Но Стрылько больше не звонил.

ЗАЯЦ

Никишин вышел, зевая, из комнаты смеха и купил билет на цепную карусель. Больше в парке ничего не было, если не считать «чертова колеса» — стояло оно без дела, скрипучее и старое, как сухостой в зеленой роще.

— Ты один? — спросила бабка у входа на карусель. — Одного не катаю. Жди!

— Стой! — гаркнула она, едва Никишин сделал шаг назад к кассе. — Не вздумай сбежать. Ты у меня один за цельный день. Так что, милок, пока не обслужу — не отпущу!

Солнце встало в зенит. В парке ни души.

— Жена-то где? — спросила бабка.

— Дома, с детьми.

— Вызови. Пущай тоже катается.

— Как вызвать-то?

— Телефоном!

— Не пойдет, у нее голова и без карусели кружится!

— Если мужа любит, на все пойдет!

Домой Никишин звонил из комнаты директора парка.