Невозможно остановиться
Шрифт:
— Я обойдусь. Можете отдать Жанне, если хотите, или Суни.
— Слушай, перестань! Ты можешь говорить с человеком человеческим языком?
— А я как говорю?
— Я сейчас приеду к тебе, хорошо? Все брошу и приеду.
— Не вздумайте!
— Обижаешь, Лиза. Крупно ты обижаешь крупного писателя.
— Ничего, переживет крупный писатель.
— Хорошо, Лиза, я тебя понял. Вот ты какая! Нет в тебе, Лиза, милосердия. Жестокая ты, беспощадная, тебе ничего не стоит убить человека… из-за двадцати пяти рублей!
— Ну, знаете, я сейчас не расположена слушать пьяный бред. До свиданья.
— Лиза!!
— Что?
— Молись, Лиза!
— Юраша, ты что-то долго звонил. Твоя Валюша уже соскучилась. А мы с Катюшей решили
— Приятели ваши смылись. Ну и пусть! Закрывайте двери!
— Свет заодно погаси, Юраша. В темноте нам будет лучше. Какая ты большая, Катюша, про-дол-жи-тель-ная!
— Валюха у нас тоже не маленькая. Валюха, ты чего сидишь, как истуканша?
— А он меня и не думает лапать. Он меня боится, ха-ха!
— Почему же! Я баскетбол очень люблю. Сам играл в юности. Только я одетых баскетболисток не люблю… Помочь тебе? Сама справишься? Как ты там, Илюша? Устроился?
— Мне хорошо, Юраша. Тепло.
— Сейчас мне тоже, видимо, будет хорошо… да, Валя?
— А это от тебя зависит.
Страшный треск и писк гостиничных кроватей. Таких несуразно громадных девушек, мне кажется, мало на свете, считанные единицы. Она просто невероятна, эта Валя, которая вздымает и опускает меня. Я летаю в темноте и мгновениями боюсь разбиться. Держусь за ее жарко дышащие ягодицы. В особо страшные моменты окликаю Илюшу, чтобы убедиться, что я не один. Илюша, слегка задыхаясь, отвечает: «Тут я, тут! — И командует своей: — Поддай жару, Катюша!» — «Ах, пес! — откликается та. — Какой бойкий, гляди-ка! А твой как, Валюха?» — «Мой… не хуже твоего!» — защищает меня верная Валюха. Явно льстит мне. Я затерялся в ее лоне, — так много там пространства. Зато голове моей удобно и мягко между двух горячих, пульсирующих грудей. «Илюша, ты жив?» — вопрошаю, слыша какое-то слишком загнанное его дыхание. «Жив, Юраша! Нам хорошо с Катюшей!» — «Не мешай! Не отвлекай его!» — сердится Катюша. Моя Валюша тоже сердится, что я отвлекаюсь, и сильно шлепает меня ладонью по ягодицам. Ладони у нее широкие (под баскетбольный мяч), пальцы сильные и цепкие. Она способна, если пожелает, разодрать меня на две части. Но Валюша не такая. Ей хочется казаться маленькой, неразумной девочкой, — оттого голосок у нее тонкий, писклявый, капризный. «Ну, есе! Ну, есе немножко!» — ломает она язык. «Стараюсь, как могу, родная!» — «Ой, мне щикатно!» — веселится она (у нее получается «сикатно») — и я, убей меня, не пойму, что она имеет в виду. Не понимаю я ее великанских ужимок! Горячо мне, жарко, пот течет… мне кажется, что я произвожу какое-то индустриальное оплодотворение в плановых, хозяйственных целях. «Ну, как, солнышко?» — задыхаюсь. Она пищит: «И-и! и-и!» С соседней кровати, из темноты, доносится хрип. Я на миг приостанавливаюсь, пугаясь. Но тут же догадываюсь: это Илюша добился своего, это его Катюша так исходит страстью. А моя пискля умоляет: «Ну, исе, исе!» — бедная, бедная громадина, несчастное создание, нелегко ей, наверно, живется среди нас, нормальных. Я стискиваю зубы, собираю силы — и вот, вот, вот… «и-и!..» вот сейчас, вот… «и-и!..» совершаем оплодотворение одновременно с высоким экономическим эффектом.
— Быстренько, мальчики, а то они вас побьют! — командует Катя. Она еще крупней Вали (только сейчас рассмотрел), высокий Илюша ей разве что по плечо. — Быстренько!
Мы и так спешим. Нас подгоняет мысль о мужской половине этой жуткой компании. Гулливеры только что барабанили в дверь и пошли, видимо, в ресторан на поиски своих подруг. Нам не хотелось бы с ними встречаться — да, Илюша?.. «Да, Юраша. Я спорт вообще не терплю», — переговариваемся мы.
— А я не хосю, чтобы ты уходил, — ломая язык, капризничает моя невообразимая на кровати.
Я стараюсь на нее не смотреть (вдруг станет дурно!), а Илюша говорит:
— Нам тоже неохота уходить. Вы нам понравились, девочки. Мы еще заглянем как-нибудь… обязательно. На матч ваш
Они машут нам громадными руками, и мы поспешно выходим из номера.
— Ну, Илюша, я тебе этого не прощу!
— А что такое? Плохо разве? Кайф! — смеется он. (Мы курим в безлюдном холле на этаже.)
— Лучше бы уж лилипуточки…
— Все в свое время, Юраша. Слушай! Там же бутылка осталась, почти полная. Вернемся?
— Никогда!
Илюша смотрит на часы: половина двенадцатого. Буфет закрыт, в ресторан уже не пустят. Наступает вроде бы глухая пора.
— Неужели бросишь меня одного? — спрашиваю я.
— Да ты что! — обижается Илюша. Нет, о доме сейчас речи не может быть. Дома лучше всего появляться под утро, когда все спят глубоким сном. Известное дело: утро вечера мудренее. Да в конце концов, он же не баклуши бьет, он как-никак встречает официальную делегацию. На Таиланде нелетная погода. Рейс задержался. От позднего ужина отказаться не удалось. Таиландцы славные ребята, они не подведут! Так размышляет Илюша, и Теодоров благодарен ему за солидарность. Возвращаться сейчас в пустую, расхристанную квартиру… к полузабытой уже, как бы незнакомой Марусе… об этом страшно и подумать Теодорову. А вот как у нас насчет финансов? Я шарю по карманам, нахожу две жалких десятки и трешки. На машину, следовательно, у нас есть — и, следовательно, Илюша, не обойтись нам без твоего сейфа.
— Нет, сейф я тебе не открою!
— Опять!
— Ты мне на сохранение дал?
— Ну, дал.
— Ну вот!
— Перестань, Илюша, жмотничать. Свои ты не бережешь, мои тебе, видишь ли, жалко. Так не пойдет! Нечего им там прокисать. Поехали!
— Ладно. Убедил. А потом?
— А потом на вокзал к таксистам и что-нибудь придумаем. Время не позднее.
— А ты как себя чувствуешь, Юраша?
— А знаешь, ничего. Пьяный, конечно; но ничего.
— Я тоже, знаешь, ничего. Это потому, что мы хорошо поели днем, — ставит медицинский диагноз Илюша.
Обняв друг друга за плечи, спускаемся вниз. Внизу, около стойки администратора стоят три гиганта в спортивных костюмах «Адидас». Переглянувшись, мы проскальзываем мимо них и выходим на улицу. Здесь Илюша истово крестится: пронесло!
Нарушаю последовательность изложения. Нет, последовательность сохраняется, но пропусков во времени избежать не удается. Ну и пусть! Это вольное сочинение на вольную тему, пусть развивается оно, как пожелает, без хронометража часов и минут.
Ранним утром, едва рассветает, ключ скрежещет в замке. Дверь с визгом распахивается и громкий добродушный голос объявляет: «Подъем, мужики! Заспались!» Я лежу не шевелясь, с открытыми глазами. Опыт пробуждений. О! он велик. Припомним спальные мешки и погасшие костры. Вот задымленный чум, ты лежишь в нем под оленьей шкурой. Арболитовый теплый домик гидрологов на льду пролива Вилькицкого, вблизи Северной Земли. Самолетные кресла; гул моторов. А это юрта чабана на высокогорном джайлоо. Кожаный топчан в медпункте на глухой фактории; кто-то стонет рядом. Баржа, которую маленький катер тянет по Нижней Тунгуске; горельник по берегам. Палатки, палатки… Гостиницы, гостиницы… Гамак в райском персиковом саду; пчелы жужжат. Деревянные нары в охотничьем зимовье. Треск переборок, плеск волны, качающийся матросский кубрик. Знакомая домашняя кровать; над ней висит эстамп. Можно даже подсчитать. Почти пятнадцать тысяч пробуждений я пережил — рядовых и немыслимых.
Это не рядовое. Перед моими глазами серая бетонная стена. Кто-то срывает с меня одеяло, и тот же громкий, добродушный голос спрашивает:
— А тебе что, особое приглашение надо?
— Не встану, — говорю я, поджимая под себя колени.
— Как это не встанешь? — удивляется голос. — Поднимать тебя, что ли? Я могу.
Я переворачиваюсь на спину. Сомнений нет: передо мной стражник в милицейской форме. И куда же он погонит меня сейчас — на какой лесоповал или в какой угольный карьер?