Невозможно остановиться
Шрифт:
— А куда вы нас погоните — на лесоповал или шурфы рыть? — хриплю я.
Он беззлобно смеется, нестарый еще, широколицый, краснощекий; он умеет смеяться в такую рань среди бетонных стен.
— А надо бы! — говорит. — Не помешало бы! Ну, вставай, вставай! шевелись!
— Попрощаться с близкими дадите?
— Дадим, дадим! Двигайся!
Просторная камера; зарешеченное окно, в него бьет дождь. Яркая лампа в металлической сетке под потолком. Железная дверь с глазком. Все так знакомо,
Шлепая босыми ногами по полу, поеживаясь, обхватив голое тело руками, Теодоров в сопровождении друга-сержанта выходит в коридор.
— Теперь куда?
— Отливать направо! Потом на правеж! — Он с грохотом закрывает за собой дверь камеры.
«Ага, пытки! — думаю я. — Вырвут ногти, раздавят яйца… прощай, Лиза!»
В тесном туалете еще с десяток таких же, как я, мучеников, — в трусах, страшные, безобразные, как я. Хрипят, стонут, отплевываются, матерятся. Я выстаиваю очередь, делаю свое дело, ополаскиваюсь под краном, жадно пью из пригоршни. Теперь, значит, на правеж.
«В пользу какой разведки вы работали, Теодоров? Советуем честно признаться».
«Я работал в пользу японского телевидения под псевдонимом Иван Медведев. Я продал за бесценок Южную Курильскую гряду вместе с жителями».
Приблизительно так. Может быть, по-другому:
«Что вам известно о деятельности Чеховского культурного фонда и его директоре?»
«Очень немного, начальник. Хилая организация. Не могут даже ссудить денег в долг. А директор позволяет себе писать лирические стихи. Сборники выпускает, представьте!»
«Суни! Вам знакомо это имя?»
«Да. Слышал».
«В каких вы отношениях с этой кореянкой?»
«В половых. Уже давно. Наша связь законспирирована. Не понимаю, как вы узнали…»
«А кто такая Лиза Семенова? Отвечайте быстрей!»
«Это… это завербованная мной практикантка из МГУ. Поставляет мне сведения из журналистских источников. Я плачу ей самогоном».
«Не ерничайте, Теодоров! Кто такая Маруся?»
«А вот это уж хрен скажу! Это мое личное дело! Не трогайте Марусю! Я ее породил, и я ее, если надо будет, прикончу».
— Теодоров!! — доносится из дежурки.
Впереди меня в коридоре жмется по стенкам еще человек семь, а вызывают почему-то вне очереди Теодорова. Я вхожу в дежурку, дрожащий, в трусах — очень непредставительный. Здесь за столами двое; еще двое, чином поменьше, стоят около стен как наблюдатели.
— Садитесь.
Я сажусь. Дрожу.
— Что, зябко? — усмехается тот, что в центре, усатый майор.
— Не теп-пло.
— Теодоров Юрий Дмитриевич, так? Улица Есенина… дом… квартира… так, так. Работаете где?
— Я говорил
— Да, здесь записано: писатель. А место вашей работы?
— Место моей работы — кухонный стол. А на учете я состою в п-писательской организации.
— Так! Ясно. Писатели у нас не частые гости. Уже доводилось бывать здесь?
— Н-не д-доводилось.
— Ну и как? — ухмыляется он, и все остальные синхронно ухмыляются: один тощий, другой лысый, третий мордоворот.
— Об-бслуживание на уровне. П-приятно у вас тут. Кофе бы по утрам не помешал бы.
— И стопарь, да? — подмигивает он мне.
— Н-не отказался бы, — соглашаюсь я. — А есть у вас?
— Сейчас принесем. Потапов, что ж ты стоишь! Похмели писателя. Видишь, его дрожь бьет.
Мордоворот Потапов густо хохочет. Юмор здесь, видимо, в почете. Смеются тощий и лысый. Сытые, теплые, веселые ребята!
— Да-а, товарищ писатель, — посерьезнев, продолжает остроумный майор, — нехорошо, нехорошо себя ведете. Я понимаю, что вам, писателям, надо познавать жизнь во всех, так сказать, аспектах. А кстати, что вы такое написали? Вот Пикуля я, например, читал. А вашей фамилии что-то не слышал.
— Эт-то естественно. Я пишу исключительно о любви. 3-зачем вам это?
— О любви?! — удивляется майор, откидываясь на стуле, и трое дружно смеются. — Порнография, что ли?
— Ну-у, как сказать. Поцелуи в основном. Невинная любовь.
— Поцелуи? Невинная?! Надо бы почитать! Надо бы почитать! Мы с любовью часто сталкиваемся — скажи, Потапов! Ты вчера эту блядь где подобрал? На вокзале? У нас тут в шестой камере, — обращается он ко мне, — одна блядина сидит. Вот роман готовый! Может, познакомить вас?
— В д-другой раз.
— Эх, писатели, мать вашу так! — вдруг свирепеет он. — Помнишь, как сюда попал?
— Смутно.
— То-то, смутно! Я тебе, писатель, из любви к литературе закачу по высшей мере. Когда будешь платить?
— Сейчас и заплачу. А орать-то зачем, читатель?
— Я не ору, а говорю! Если бы я заорал, ты бы обмочился тут. Из каких это сумм ты прямо сейчас заплатишь? У тебя тут изъято… вот!.. семь рублей семьдесят девять копеек.
— Как так? Деньги были.
— Ага! Деньги у него были, слышишь, Потапов? У всех у них, алкашей, были деньги! А милиция, видишь, почистила — это хочешь сказать, писатель? Ни хрена у тебя не было! Семь рублей семьдесят девять копеек, носовой платок, ключ и презерватив.
— Презерватив не мой, — твердо говорю я.
— А чей? Мой, что ли? Индийскими пользуешься! Наши тебя не устраивают! И баб, поди, иностранных имеешь?
— Баб я имею всяких. Вам такие и не снились.