Невозможность путешествий
Шрифт:
8. Восьмая, знак, бесконечность
Два дня не ходил на иглы, вот ритм и сбился; причем анализируешь и понимаешь: оказывается, важнее всего природный цикл, а не твой собственный — если наблюдать за закатами и погодами постоянно, оказываешься особенно чувствителен к оттенкам и переходам, каждый день отвоевывающим немного пространства у зимы, у нежити. Вроде только-только вошел в логику приливов и отливов — света, цвета, минусовых температур, как настройки сбились, надо снова отстраивать градации восприятия видоискателя.
Вышел после девяти иголок.
Пока доехал до поселка, стемнело окончательно и бесповоротно; серп висит сиротливо прямо над нашим домом, а ты идешь с остановки и ловишь себя на том, что Луна — это хорошо, это правильно: Луна — естественный, натуральный продукт (опасайтесь подделок), и если она вот так висит, как раньше, как в детстве, как веками до тебя, значит (хоть такая стабильность), «не все еще потеряно».
Тут самое интересное: если оговорка не случайна, что же ты боишься потерять? Окончательно оторваться от реальности и погрязнуть в симулякрах?
Вот отчего тебе так важны «явления погоды»; хоть дождь, хоть снег, хоть туман с дождем, хоть «порывистый ветер» — все это как пот или слезы, следы жизненных процессов, естества, которого в последнее время так не хватает.
Кстати, про слезы. Сегодня доктор Ян (да-да, композиция игл была не такой, как в предыдущий раз) воткнул верхнюю иголку совсем рядом со слезным каналом (или мне показалось, что близко — но спица мешала веко закрыть), из-за чего капли покатились одна за другой.
Слезы текут — это как снег идет; со стороны живописная, конечно, картина, но для повседневной деятельности крайне неудобная, хотя какая у человека, пришпиленного девятью стальными спицами, может быть деятельность? А я скажу какая: пригвожденный к стулу, к загородкам небольших процедурных комнаток, к стенам нового дома на старой улице старого города, я точно растворяюсь во всем этом, размазываясь по окружающим меня вертикальным поверхностям, точно тертый плавленый сыр, смешанный с яичным желтком.
Растягиваясь по всем этим ширмам и бетонным стенам, забиваясь к ним в поры и в щели, я остаюсь сидеть пустой оболочкой для того, чтобы, наконец, совпасть с самим собой.
Это странное и пока мало понятное даже мне самому ощущение, прерываемое писком таймера, очищает голову от всего того, что кажется важным в данный момент (стройка, возобновленная под окнами родительского дома, котлован углубляется, рядом с ямой растет гора вытащенной породы, издали кажущейся плюшевой, информационные вакханалии, связанные с президентскими выборами, всевозрастающая уродливость Чердачинска и отчуждение, нарастающее между мной и им, между мной и всеми связанными с этим местом людьми; много чего такого, чего и не перечислишь).
Голова заполняется пустотой точно так же, как при
Ян еще не закончил чертить иглами умозрительные иероглифы, а мой череп уже прикидывается куполом Пантеона, переживающим, ну допустим, июльский полдень (я смотрю на него снизу вверх, изнутри)… или же я начинаю становиться пустым фойе какого-то огромного здания, стены которого обложены розовым мрамором (а в огромные витринные окна видна отодвинутая в тишину улица)…это, может быть, гостиница… а может быть, научно-исследовательский институт, который не успевают обжить многочисленные равнодушные люди, накапливающие в углах скучных комнат несмываемую пыль…
…в этом прохладном фойе полумрак, тишина, из-за чего начинает казаться, будто бы ты вообще находишься в другом городе, куда попал на короткий срок и еще не освоился с основоположной геометрией пространства, спрятавшись туда, где она (геометрия) очевидна…
В Москве я веду себя совершенно иначе, не так, как на исторической родине, (никогда не покупаю карамель и пью чай без сахара, читаю совершенно других писателей, регулярно смотрю телевизор и становлюсь непристойно восприимчив к второстепенностям).
И я (большая часть жизни, стоит признаться, миновала) до сих пор не знаю где, в каком из городов я более настоящий. Где я — это я, а не кто-то, с примесями, другой.
А вот здесь, в лабиринте процедурных с хлипкими фальшстенками, пришпиленный иглами, точно жук, я чувствую таинственное (все совпадения таинственны) совпадение себя с самим собой, полой оболочки и начинки, говорящей от моего имени: да, мол, вот он ты, такой, какой есть, внутри своей жизни, такой, какой она сложилась к твоим сорока трем — в этом месте и с этими обстоятельствами и этими людьми, когда очень четко становится понятно, что других уже не будет и другого, скорее всего, не случится.
Это так странно (и обидно — причем не за себя, вроде как имеющего возможности, но за других, то есть практически бескорыстно), что у современного человека на себя совсем не остается времени; если только в отпуске (но отпуск занят отпуском) или вот в болезни.
Еще в самой первой своей книжке я написал, что индивидуальность проявляется ярче всего в воздержании и в недуге; но если воздерживаешься ты сам, то болезнь настигает тебя вроде бы нечаянно и как бы со стороны — ты же не сам ее в себе заводишь, хотя и, если накрыло, всецело ей подчиняешься.
Хотя «кто знает, Ватсон, кто знает…».
9. Девяточка
Сегодня Ян снова мне иглой снизу подбородка тыкал, третий раз уже, получается, а все как в первый — ноги начинают дрыгаться, как в афазии, голова тянется вверх, вслед за направлением иглы, протыкающей (сегодня я это особенно четко почувствовал, когда спичечка-спица по резцу скользнула) плоть.
Объясняя сегодняшнюю стратегию, Ян не зовет переводчицу, ему достаточно самому знать, что к чему. У нас, мол, самообслуживание, желаешь знать — зови сам.