Невозможность путешествий
Шрифт:
…эти иглы ввинчиваются в плоть и уходят вглубь, точно воздуховоды, из-за чего зрение, вслед за интровертным движением, тоже начинает углубляться под череп, окружая тень жжения умозрительным теплом и расплавленными ощущениями…
И вот уже ты представляешь свой череп зрелым плодом гранатового дерева, сверх меры набитого багряными, даже рубиновыми зернами с плотно натянутой кожицей, которой так привольно взрываться точечными фонтанчиками вкуса, а также с рельефными перепонками, похожими на соединительную ткань.
Спелый гранат разваливается под руками на россыпь
Зерна похожи друг на друга, но, тем не менее, отличаются от соседних как дни одной жизни — вчера я чувствовал себя Себастьяном и путешествовал по Китаю, а сегодня углубление и дрейф на полпути оборвал зуммер, так как изменилась не только конфигурация иголок, но и время сеанса.
(На обратном пути в маршрутке было тесно и темно точно внутри плода граната.)
Когда после зимней сессии на втором курсе мы университетской шоблой оказались в Тарту (Лотмана приехали слушать), больше всего нас умиляла игрушечность тамошних публичных пространств.
Вот-де как западный народ запасается вежливостью — в булочных, где двум людям невозможно разминуться; в цветочной лавке; в частном скобяном магазинчике. Уральский же люд привык к простору и размаху, поэтому и маршрутка движется долго, никак не подтверждая надежды на медленную эволюцию местных нравов под воздействием местной дорожной революции.
Каким ты был, таким и остался, сколь тесно бы ни приходилось соприкасаться с соплеменниками и соплеменницами; хотя, с другой стороны, именно здесь, в неформальной обстановке частного перевозчика, учащаются случаи когнитивного диссонанса. Пятиэтажки. Девятиэтажки. С трамвайно-троллейбусной цивилизацией и остановками, похожими на редуты и харчевни одновременно. Корки лежалого почернелого льда.
Говорок наш дурацкий с проглатыванием окончаний.
Тут, в «салоне транспортного средства» все чаще встречаются девушки — дико ухоженные, симпотные, с правильно подобранными аксессуарами. Знающие себе цену; не знающие себе цену; необязательно длинноногие, иногда и носатые, но.
То есть помимо обязательных пассажиров маршруток — работяг с каменными глазами и женщин с отсутствующей мимикой, время от времени впархивают в «салон» подружки, болтающие всю дорогу о милых пустяках. Или — одна, вся такая да еще с книжкой (интеллектуалка, ах), в вязаной шапочке и с розовым телефончиком.
Незнакомки Блока, Неизвестные Крамского, а также все подвиды тургеневских девушек и толстовской всепобеждающей витальности, короче, вся русская литература, живопись и графика, внезапно возникают в чердачинских сумерках запахом заботы о себе.
Вот из-за этой разницы между девушками и городом, каждый раз, и возникает сшибка, бьющая по лбу: вот она тут вот такая-сякая, а вокруг — улицы Доватора и Блюхера, по которым мчит маршрутка с грязными, даже в темноте отчетливо пегими боками.
Являя полную противоположность
Да, именно так: поболит, поболит и перестанет.
Отболит — тут и сказке конец, приехали…
(— Скажите, чтобы за светофором притормозил!)
3. Жало в плоть
Когда китаец Ли втыкает в меня иголки, вместе с ними он словно бы передает часть своей энергии, а вынимая их, словно вытягивает из меня последние силы. Пару минут после сеанса сидишь, обездвиженный, собираясь с мыслями и всем остальным.
Возможно, он не Ли, скорее всего, у моего иглоукалывателя совершенно другая фамилия, просто все китайцы должны а) быть на одно лицо; б) носить фамилию Ли.
Хотя, с другой стороны, мой личный опыт говорит об обратном — все китайцы разные, и вряд ли найдешь среди них двух одинаковых.
Вот кого нам действительно сложно различать между собой, так это таджиков, однако не потому, что у них лепка лица схожая, просто социальное положение у них сейчас в России таково, что все они сливаются в один серо-буро-оранжевый ком, выкатывающийся из автобусов, когда, скажем, их привозят на стройку возле моего московского дома на Соколе. Да и потому, что, честно говоря, нам не особо хочется вглядываться в этих униженных и обираемых людей, смирившихся с невольничьим положением. Они же тоже не дураки и прекрасно понимают, что на них наживаются и обсчитывают, следовательно, не обманешь — не проживешь, все этих схемы ими закладываются в свой бюджет точно так же, как откаты и распилы — в российскую экономику.
Значит, понимаю я, узнавание — не антропологическая, но социальная категория; ведь считается же, что для представителей замкнутых на себя культур все европейцы точно так же на одно лицо.
Тем не менее, на третьем сеансе Ли уже не спрашивает, какая сторона лица у меня поражена, а сразу приступает к телу. Чертит на нем иероглифы. Иглами. Он меня запомнил. Возможно, оттого, что каждый раз я его приветствую по-китайски (и от неожиданности он начинает сдержанно улыбаться).
На этот раз он привел с собой переводчика Сашу и с его помощью начал меня расспрашивать. Обычно-то, втыкая иголки, Ли что-то по-своему лопочет, а я ничего не понимаю…
— Сам-то я, — говорит Ли, — вижу улучшение, глаз стал закрываться… а что чувствуете вы?
Ничего, говорю, не чувствую. Как раньше не чувствовал, так и теперь не чувствую: паралич Белла.
Или мне показалось, или действительно, но в глазах Ли сверкнула самурайская решимость, с ней он и начал втыкать в меня иглы, удваивая порыв, штопором вкручивая их внутрь, у меня даже слезы потекли. Прошлые два сеанса, видимо, он только разминался, а теперь стал действовать в полную силу, натянул кожу как на барабане и, гордый собой, немедленно вышел.