Невыносимая шестерка Тристы
Шрифт:
Она продолжает:
— Ты никогда не пожалеешь, что не опустила голову и пошла на жертвы, чтобы сохранить жизнь, на которую ты потратила столько лет. Она войдет в твой дом не потому, что он любит ее, а потому что скучает по тебе и не может оставаться один. Если однажды мужчина привык, что о нем заботятся, он не сможет жить по-другому. Он заменит тебя из необходимости, а не желания.
Она. Папина любовница.
— Она войдет в твой дом, — добавляет Мими, — и будет растить твоего ребенка, и тратить
Моя грудь поднимается и опускается с неглубокими вдохами. Все меняется.
Отхожу от дворика и возвращаюсь обратно в дом, сжимая кулаки.
Я знала о другой женщине. Даже думала, что она не одна. Кто мог винить его? Мама была сучкой и сделала жизнь в доме невыносимой, пытаясь контролировать все и всех, отчего мы задыхались под одеждой, косметикой и стандартами, но…
Папа правда уходит от нее? Он начнет новую жизнь без нас?
Мама оставит меня с ней?
Или она уйдет? Звучало так, будто бабушка пыталась отговорить ее от чего-то.
Куда я пойду, когда вернусь домой на каникулы? Родители больше не знают меня. Хотят ли они вообще, чтобы я была рядом: мама, вынужденная соблюдать приличия, и отец, обязанный содержать семью, которую больше не хочет иметь?
Боже, они вообще понимают, что я все еще здесь?
Я потираю лицо руками, проходя по коридору мимо всех наших фотографий, которые хранит бабушка, потому что мы выглядим как счастливая семья, а дедушка — как любящий муж.
Поворачиваю, пока не нахожу дорогу наверх, в комнату бабушки, я направляюсь прямо к потайному ящику на каминной полке.
Залезая внутрь, я вытаскиваю стопку писем, которые нашла там в восьмилетнем возрасте и которые теперь имеют гораздо больше смысла, так как Мэйкон рассказал мне о Ту Локс — старой заброшенной ферме на Харли Крик, принадлежащей моей семье, где, по его словам, бабушка прятала свой роман.
Я смотрю на стопку — там, наверное, больше пятидесяти писем, — пожелтевшую от времени и перевязанную белой лентой. В то время мне казалось, что это взрослые вещи. Письма — это то, как общались пожилые люди; я считала, что моя бабушка намного старше, чем была на самом деле, и у нее не было телефона или чего-то в этом роде.
Но я никогда не думала о них как о романтическом жесте.
Перебирая потрепанные конверты, я просматриваю их до самого низа стопки и обращаю внимание на почтовые марки и даты.
Первое письмо датировано 1983 годом. Последнее — 2017.
Тридцать четыре года.
Я осторожно кладу их обратно в шкафчик: неприятное ощущение проносится у меня в животе, отчего я чувствую, будто нахожусь в незнакомом месте. Окруженная незнакомцами.
Я не желаю никаких изменений. Я перестану узнавать свою жизнь и буду потерянной. Тошнота подступает к горлу, и я тяжело вздыхаю. Мне не нравится это чувство.
Я хочу, чтобы папа вернулся. Хочу, чтобы мама и Мими гордились
Я хочу, чтобы мы снова были вместе.
Не сказав им, что ухожу, я запрыгиваю обратно в свою машину и думаю о том, чтобы поехать домой — или к Лив, — но через несколько минут вместо этого оказываюсь перед Вайнд Хаусом. Стоянка пуста, и машины миссис Гейтс на подъездной дорожке нет.
Я паркуюсь и прохожу мимо двери, в которую обычно захожу в рабочее время, прокрадываюсь через то же окно и спускаюсь в подвал. Я включаю свет и оглядываюсь, обнаруживая, что здесь пусто и тихо, все столы пусты, а тихий гул холодильников — единственный шум в комнате.
Такое неприятное место. Суровое и холодное, и я не понимаю, почему мне становится здесь спокойно.
Я подхожу и кладу руки на стерилизованный стальной стол, на котором несколько недель назад лежала Элли, в моей голове проносятся образы того, что теперь она всего лишь пепел. Она ушла.
Навсегда.
Если бы Элли выдался шанс вернуться, она сделала бы то же самое? Имеет смысл страдать за то, кто ты есть, а не за то, кем ты не являешься, но в конечном счете нет ничего хуже смерти, верно?
Человек способен вынести очень много. Но у всех есть свой предел.
Не раздумывая, я вскакиваю, сажусь на стол и перекидываю ноги, прежде чем лечь всем телом на ледяной металлический стол.
Я откидываюсь на спину, прижимаясь к поверхности, и слегка расставляю ноги, держа руки по бокам.
Все, кто лежит здесь, мертвы. Они не могут смотреть на яркие флуоресцентные лампы и понимать, что их шанс упущен. Вот и все.
Когда-нибудь я окажусь здесь. Наступит конец. И я больше никогда не заговорю, не полюблю или не поцелую.
О чем я буду жалеть?
Что, если я останусь одна?
Двадцать
шесть
Оливия
–Знаешь, я подумала, — тихо говорю я, пока ученицы идут к женской раздевалке, — можно было бы отменить поход по магазинам с Меган и Хлоей и вместо этого пойти с тобой.
Клэй сидит на скамейке, натягивает кроссовки и зашнуровывает их. Ее красивые волосы убраны на одну сторону, на ней сегодня черные легинсы и спортивный топ.
Она не отвечает.
— Клэй? — переспрашиваю я.
— По магазинам? — повторяет она, все еще не поднимая глаз.
Я поправляю хвост, осматриваясь в поисках любителей подслушивать.
— Купить платья для выпускного? — напоминаю я. Она вообще меня слышала?
Клэй встречается со мной взглядом, и в этот момент ее большие глаза очень похожи на оленьи, когда бедное животное попадает под свет фар.
— Ох, эмм…
Что, черт возьми, происходит? Вчера вечером я отправила ей нормальное сексуальное фото, после того дурацкого с пастой, но она не ответила и с тех пор, как мы пришли в школу на утреннюю тренировку, почти не смотрит мне в глаза.