Нея

Арсан Эммануэль

Человек, который доставит тебе это письмо, завтра в это же время вернется за твоим ответом. Таким способом мы смогли бы переписываться более или менее регулярно. Извини за столь короткое первое письмо, которое мне бы никогда не хотелось заканчивать, но мой почтальон уже ждет, а я не могу не думать о лучшем способе выразить тебе свою любовь, как мастурбировать для тебя, прежде чем подписать это.

Морис».

Мой ответ прост: мы просто обменивались своими мечтами, как делали это в последний день суда. Благодаря нашим письмам мы всегда неразлучны. Морис пишет, что мастурбирует регулярно, отождествляя себя со мной так тесно, что иногда чувствует, что я тоже должна достигать кульминационной точки в унисон с движениями его руки, где бы я ни находилась в данный конкретный момент… Мы не изобретаем какой-то специальный код для общения, как и не устанавливаем правил, но в наших письмах не обсуждается

ничего, кроме нас и нашей любви. Морис описывает мне свою жизнь в тюрьме не больше, чем я свою учебу или родителей. Если он упоминает других заключенных или я пишу о каких-то неожиданных встречах, то это только в связи с нашей любовью, для сравнения и т. д. Мы очень быстро решили, что чрезмерная одержимость и то, что обычно называют верностью, «кастрируют» любовь.

Морис страстно убеждает меня не ограничивать свою любовную и сексуальную активность мастурбацией. Его не беспокоят бабьи фантазии, он не считает, что это может мне повредить. Он просто хочет расширить сферу нашего удовольствия.

Например, описывая, как я занималась любовью сначала с Сюзанной до ее замужества, а затем с Жан-Марком, я предлагаю Морису эротическое приключение с кем-нибудь из заключенных. Вообще-то не отказываясь, он все же не придает этой идее значения. Хотя он и лишен каких бы то ни было предубеждений, он пишет, что не чувствует склонности к гомосексуализму. К тому же, добавляет Морис, никто из его собратьев по тюрьме не привлекателен. Я, однако, не мастурбирую просто так. Одно из достоинств мастурбации заключается в сохранении жажды открытий и новизны. Я продолжаю агитацию в этом направлении столь настойчиво, что Морис в конце концов сообщает мне, что вступил в связь с молодым вором.

Выбор воришки я нахожу особенно удачным и поэтому счастлива. Нравится это или нет, но идея похищения тесно связана в нашем подсознании с идеей любви. Этого воришку, рабочего эмигранта из Испании, зовут Рамон. Они передавали друг другу записки, держались за руки в столовой, целовались в душевых. Морис прислал мне великолепное описание члена Рамона и вкуса его спермы в своем рту.

Мне недостаточно этого. Я склоняю их к мужеложству, прошу играть друг с другом, воображая меня поочередно каждым из них, хочу быть непосредственным свидетелем и участником их забав.

В то же самое время я, по существу, совращаю двух простофиль, словно провалившихся на экзаменах и отчисленных из колледжа первокурсников-политологов, вынужденных устраиваться работать на родительскую фирму. Незаметно, начав с развлечений втроем, которые они, как приличные молодые буржуа так ценят, я подталкиваю их к гомосексуализму. Один из них, Жан-Люк, предается страстному влечению так жестоко и ревностно, что мне даже становится противно, и я оставляю их наслаждаться их мученической любовной связью. Страсть для меня всегда убивает любовь. Я не могу ничего с этим поделать: возбуждает меня только нежность.

Но наша с Морисом переписка не может продолжаться слишком долго. Какой же надо быть растяпой, чтобы оставить письмо Мориса в школьной тетради! Но факт остается фактом: я нашла их — у своей преподавательницы естественных наук, толстой астматичной матроны с тяжелым запахом из-под мышек.

С намерением реабилитировать мое имя родители берут дело в свои руки и занимаются им вместе со швейцарскими тюремными властями, которые ограничиваются дисциплинарными мерами: бедный Морис для моей же безопасности должен вытерпеть двухмесячное одиночное заключение. Мама буквально расточает всевозможные советы по морали и гигиене, причем в весьма оскорбительных тонах. Письмо, о котором идет речь, недвусмысленно обнаруживает мои частные ежедневные занятия мастурбацией. Когда я ловлю взгляд матери, то вижу в нем неподдельный ужас. Еще бы: ненависть к удовольствию пустила такие глубокие корни в нашем обществе! Я больше не являюсь ее дочерью, я — неприкасаемая.

Спустя неделю меня отсылают обратно в Швейцарию. Пункт моего назначения — закрытое учебное заведение, специализирующееся на том, что прекрасно изданный проспект скромно называет «трудными случаями». Не являясь ни приютом, ни тюрьмой, Институт Лаклэрьер ручается за «восстановление ваших детей в социальной и эмоциональной действительности, откуда неразрешенная конфликтная ситуация временно вырвала их». К моему великому удивлению, Лаклэрьер не только комфортабельное, но даже роскошное заведение. Богатство отца позволяет ему требовать лишь всего самого лучшего, однако этот институт является и необыкновенным учебным заведением, директриса которого производит на меня сильнейшее впечатление. Удивительно то, что деньги здесь имеют результатом отмену всех ограничений, тогда как вообще, покончив с одними, остается только создавать

новые, более сложные и строгие. Я упомянула Директрису: не хочу называть ее по имени. В своем сердце и в этом повествовании я буду продолжать называть ее Директрисой, потому что для меня она является и остается только таковой. Она единственная, кто меня контролирует. Она, однако, это отрицает, утверждая, что это я влияю на нее. Может быть… Но как бы я могла влиять на нее без ее руководства мной? Она была назначена директрисой Лаклэрьер в год моего приезда. Мы обе часто удивляемся такому совпадению. В Лаклэрьер тридцать обитательниц: слабоумных, с чрезмерно увеличенной щитовидной железой, нимфоманок, мечтающих о самоубийстве, — все они громогласно и невнятно бормочут, бессмысленно, раздраженно, обидчиво, глупо… Все они считаются не вполне нормальными, как и я. Конечно же, это профессор Юнгсфельд порекомендовала Лаклэрьер моим родителям. Я приезжаю туда, переполненная горечью. Они лишили меня писем Мориса, моего основного средства существования, причины жить. Я сразу же возлагаю ответственность на Директрису. Здесь каждый обращается к ней особым тоном, используемым в тюрьмах или монастырях для разговора с вышестоящей матушкой или начальником.

Прежде чем я успеваю открыть рот, Директриса описывает мое душевное состояние, не высказывая своих суждений по этому поводу. Она никогда ничего не одобряет и не порицает. Она обходится без обычных нотаций и коротко знакомит с программой в Лаклэрьер: каждое утро «лимузин для гостей», как его называют, будет отвозить меня в Монтрё на уроки во французской школе, а в конце дня забирать меня. Я должна как можно меньше участвовать в какой-либо активной деятельности группы, дополняет она, так как мой случай отличается от других в Лаклэрьер. Их задача будет заключаться, скорее, в том, чтобы заставить меня осознать существование других проблем, кроме моей собственной.

— Но мне кажется, у меня нет проблем, — резко говорю я.

— У других есть, вот что я сказала. После обеда, дважды в неделю, мы будем встречаться для беседы.

— А если мне захочется спать?

Я пытаюсь говорить своим самым нахальным тоном.

— Ну, поспишь потом…

Моя невоспитанность — просто формальность, поскольку я нахожу Директрису такой красивой, что перспектива беседы с ней дважды в неделю кажется мне действительно единственной привлекательной стороной предлагаемой ею программы.

Я никогда не потеряю интереса к Директрисе!

Я описываю ее сейчас столь подробно только потому, что я хочу этого. Кто она, каково ее положение — все это не имеет значения в наших отношениях. Наша связь определилась по моему желанию, случайно. То, что она собой представляет, доставляет мне безграничное удовольствие. И прежде всего — ее красота, не похожая ни на одну другую. Это различие не поддается описанию, но я все-таки испытываю удовольствие, пытаясь представить вам ее портрет.

Это большая и пышнотелая, словно фрукт в стадии зрелости, женщина. Ее карие глаза с синевато-стальными белками и небольшой косинкой, не говоря уже об их чувственности, требуют, кажется, чтобы вы разглядели всю ее фигуру с многочисленными изгибами: тяжесть роскошных, округлых и вместе с тем упругих грудей беременной женщины, продолговатую линию спины, удивительно тонкую талию и твердые глыбы ягодиц. Ее тело напоминает тело матери-земли: богатое, плодородное, и твердое, и жидкое; в меру пышное, успокаивающее — и вместе с тем вызывающее; столь же мягкое, сколь и тяжелое, но при этом здоровое — сильная, лишающая спокойствия женщина. Взгляд возвращается к ее поразительному лицу, задержавшись на других прелестях ее тела, и делает это с наслаждением, созерцая чудесную кожу, очень бледные розовые губы, изысканно очерченные и маленькие прозрачные раковины ушей; прямой нос, контрастирующий с утонченным изгибом бровей; игру света и тени в лучезарной, открывающей ослепительно белые зубы улыбке, чувственное экстатическое обаяние которой, в конце концов, никогда не перестает очаровывать меня. Кажется, всей моей душе предлагается некий магический фрукт, нектарин в полном цвету…

По-видимому, Директриса по натуре оптимист. Она видит только одну альтернативу счастью — сострадание, которым, как и всем прочим, она, кажется, наделена больше, чем ее справедливая доля. При всей своей доброте она почти наивна. Наиболее удивительная сторона ее характера, как я сразу же поняла, какая-то неопытность. Как и я, Директриса была успевающей студенткой: после баварской школы изучала медицину во Франкфурте (она немка, из гугенотов) и проходила практику в самой современной психиатрической больнице в Вестфалии. Ежедневный контакт с расстройствами психической деятельности только взрастил в ней чудесную способность преодолевать страдание через интеллект, и именно об этом изобилующем сочувствии я уже упоминала.