Нейромантик
Шрифт:
– Господи, – сказала Молли, расправившись со своей порцией, – давай-ка сюда. Ты знаешь, чего это стоит? – Она решительно придвинула к себе тарелку Кейса. – Цельное животное выращивается несколько лет, а потом его убивают. Это тебе не телятина из колбы.
Она набила полный рот и принялась жевать.
– Я не голоден, – выдавил Кейс.
Его мозг был высушен и выветрен. Нет, подумал он, его бросили в кипящий жир и забыли, и этот жир охладился, так что вязкое тяжелое вещество застыло в извилинах мозговых долей и простреливалось теперь зеленовато-красными молниями боли.
– Ты жутко
Кейс решился попробовать вино. Бетафенетиламиновое отравление придало вину вкус йода.
Свет начал постепенно гаснуть.
– Le restaurant «Vingtiйme Siиcle», – объявил бестелесный голос с четким выговором жителей Мурашовника, – имеет честь представить вам голографическое кабаре мистера Питера Ривейры.
Со всех сторон за столиками вяло зааплодировали. Официант зажег одинокую свечу и водрузил ее в центре их столика, собрал посуду и тарелки. Вскоре на всех столиках горели свечи. Были поданы напитки.
– Что происходит? – спросил Кейс у Армитажа, но тот ничего не ответил.
Молли ковыряла в зубах красным ногтем.
– Добрый вечер, – сказал Ривейра, появляясь на сцене в глубине ресторанного зала.
Кейс сморгнул. Тяжко маясь, он не заметил сцену. И не видел, откуда вышел Ривейра. На душе у Кейса стало еще паршивей.
Поначалу ему казалось, что Ривейра подсвечен сзади небольшим прожектором.
Но Ривейра светился сам по себе. Свет облегал фигуру Питера подобно второй коже, отбрасывая блики в темноту сцены вокруг него. Свечение было голографической проекцией.
Ривейра улыбался. Он был облачен в белый смокинг, в петлице в глубине черной гвоздики мерцали голубые камушки. Блеснули идеально отполированные ногти: он воздел руки в приветственном жесте, выражая свое почтение публике. Кейс услышал, как вода озера плещется о борта ресторана.
– Сегодня вечером, – сказал Ривейра, и его удлиненные глаза просияли, – я хотел бы предложить вашему вниманию замечательный номер. Это одна из моих последних работ.
На его поднятой и повернутой вверх ладони оформились холодно блестящие рубины. Ривейра уронил их. На пол упали кровавые капли, из места их падения выпорхнул сизый голубь и исчез в тени за сценой. Кто-то восхищенно ахнул. Из разных концов зала полетели аплодисменты.
– Эту свою работу я назвал «Кукла».
Ривейра опустил руки.
– Я хотел бы посвятить ее премьеру, здесь, сегодня вечером, леди Три-Джейн Мари-Франс Тесье-Ашпул.
Слабый шелест вежливых аплодисментов. Когда аплодисменты стихли, глаза Ривейры, как показалось Кейсу, нашли в зале их столик.
– А также еще одной присутствующей здесь даме.
Свет в ресторане постепенно, за несколько секунд, погас окончательно – осталось только мерцание свечей. Голографическая аура Ривейры тоже потухла вместе со светом, но Кейс по-прежнему видел его, стоящего на сцене со склоненной долу головой.
На сцене стали множиться световые линии, горизонтальные и вертикальные, образуя открытый с одной стороны куб. Лампы в ресторане снова слабо затеплились. Конструкция в виде рамы на сцене казалась состоящей из замерзших лунных лучей. Создавалось впечатление, что Ривейра, который стоял с опущенной
Ривейра немного расслабился. Он поднял голову, но глаз не открывал.
– Я когда-то жил в этой вот комнате, – сказал он, – и не помню случая, чтобы тогда я ночевал где-нибудь еще.
Стены комнаты были оклеены пожелтевшими от времени светлыми обоями. Мебель состояла из двух предметов: простого деревянного стула и железной кровати, выкрашенной белой эмалью. Краска на трубках кровати лупилась и местами осыпалась, обнажив черное железо. На кровати лежал голый ветхий матрас в коричневую полоску. Над кроватью на перекрученном черном проводе висела электрическая лампочка без абажура. На верхней части лампочки Кейс разглядел толстый слой пыли. Ривейра открыл глаза.
– В этой комнате я всегда был один.
Он присел на стул, лицом к кровати. Камни в гвоздике в петлице его смокинга горели пронзительным голубым огнем.
– Я не помню, когда впервые начал мечтать о ней, – продолжил он, – но точно помню, что вначале это была всего лишь тень, мираж.
На кровати что-то появилось. Кейс закрыл и открыл глаза. Видение исчезло.
– Я не мог обнять ее, и потому ласкал мысленно. Но я хотел осязать ее, стискивать в своих объятиях, и более того…
Ровный, отлично поставленный голос Ривейры резонировал в тишине под сводами ресторана, достигая его самых дальних укромных уголков. Где-то звякнул лед в бокале. Кто-то хихикнул. Кто-то шепотом спросил о чем-то по-японски.
– И тогда я решил, что если смогу сделать зримой хотя бы маленькую часть ее тела, если буду иметь возможность видеть эту часть во всех подробностях…
На матрасе, ладонью вверх, теперь лежала женская рука с бледными белыми пальцами.
Ривейра наклонился вперед и начал нежно гладить руку. Пальцы шевельнулись. Ривейра поднял руку с матраса, поднес ее ко рту и начал лизать кончики пальцев. Ногти на руке были покрыты ярко-красным лаком.
Рука – Кейс это отлично видел – не была отрезана или оторвана от тела; там, где она заканчивалась, кожа плавно скруглялась, целая и невредимая. Ему вспомнились татуированные куски искусственно выращенной плоти в витрине нинсейского хирургического бутика. Ривейра держал руку у губ и водил языком по ладони. Пальцы руки нежно ласкали его лицо. На матрасе появилась вторая рука. Ривейра потянулся к ней, и пальцы первой руки сомкнулись на его запястье – браслет из костей и плоти.
Действие развивалось по законам своей внутренней сюрреалистической логики. Следом за руками появились ноги. Очень красивые. В голове у Кейса пульсировала боль. В горле пересохло. Он допил вино.
Ривейра уже был в постели, полностью обнаженный. Его одежда, естественно, тоже была частью проекции, и Кейс не заметил, в какой миг она исчезла. Черный цветок лежал в ногах кровати, сияя изнутри голубым пламенем. Начал возникать белый, безголовый, идеально совершенный, сверкающий каплями пота торс, и Ривейра ласками воплотил из небытия все тело.