Нейтральной полосы нет
Шрифт:
— Ни во что не ставит! Он и меня и Инку ни во что не ставит. Ему только Иван да Иван. Иван — культура да Иван — связи. А что этот Иван без меня?
— Тоже мне прозвище! — Никита поморщился. — А про связи ты зря. Блат все решает. Вот у нас в институте…
— А что блат без меня? — выкрикнул Шитов. — Я — в центре, а Женька…
И вдруг, услышав это имя, неуважительно произнесенное им самим, Шитов примолк. Сразу обнаружилось, какой он хлипкий и пьяный. Хмель все-таки овладел им. Он долго и безуспешно пытался управиться с сигаретой и спичкой.
Никита
На прощанье они целовались, обнимались, клялись — все, как положено. Шитов порывался снять халат, проводить лучшего друга, но Никита со всей силой убеждал и убедил, что в таком виде Шитову никак нельзя показываться на улице.
Это была истинная правда. Милиции, даже по самому ничтожному поводу, беседы в отделении при закрытых дверях, даже самой короткой, Громов испугается, может сорваться, раньше срока уйти.
Выйдя от Шитова, Никита постоял некоторое время, подождал, не увяжется ли тот за ним. Нет, дверь не открывалась.
Тогда он дошел до ближайшего автомата. Громов откликнулся не сразу, в номере слышалась музыка, потом ее приглушили, кто-то у него был.
— Шеф, задание выполнил, — сказал Никита, — «маг» уйдет за четыреста ре.
— Не врешь? — в голосе чуть угрожающая нотка. — Проверю!
— Проверь, шеф, проверь.
— Если не врешь, считай, аванс отработал.
— Порядок, шеф.
— Завтра с утра в аэропорт. Знакомься. Оттуда ко мне. Жму лапу, Нико!
Последние фразы прозвучали тепло, дружески, ободряюще. Ничего не скажешь, голосом Громов владел, не зря мать — артистка.
— Ну вот мы с тобой и на службе! — Никита, как собаку, похлопал гитару по головке грифа, взял под мышку и вышел из будки.
Ночь была густая, южная. Глубокие тени и яркие лунные полосы, которых не в силах сгладить и свет фонарей, мерцали тускло, а пахли оглушающе маленькие белые соцветия на высоком кустарнике. И розочки с живой изгороди, одну из которых сорвал подмосковный шахтер, и большие розы с куртин. Аромат цветов наплывал волнами. Ветра не было, но в воздухе перемежались потоки тепла и влажной прохлады, стекавшей на проспект из темных аллей, уходивших в гору, наверх, к дворцам-санаториям.
Никита шел не торопясь, почти ощущая, как душистый мрак смывал с него миазмы дыма и коньяка, пропитавшие комнату Шитова.
Было странно думать, что в этом же городе, сравнительно неподалеку, тоже снимают комнату — две койки — Вадим и Михаил Сергеевич. Как печально Вадиму, что он не может вместе с Галиной слушать и смотреть эту черную, насыщенную запахами и безмолвным движением влажного воздуха ночь. Не может выйти с ней на мерцающую пустую набережную, увидеть спящее под месяцем море.
Говорят — синь-море, море синее. А Никита ни разу не видал его синим. Видел голубым, лазурным, малахитовым, серебряным с розовыми волнами, а синим еще не видел. Как это? «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…» Пастернак не был в числе родных поэтов у Никиты, но некоторые
Да — море, да — стихи, но он обязан думать сейчас о полярно противоположном, о далеком от прекрасного и на земле и в душе человеческой.
Итак, сегодня урожайный день. Можно не сомневаться, что собаку в Колосовске убил Шитов. Чем остался недоволен Громов? Пока не ясно, но ясно, что между Громовым и Шитовым брешь, которая изрядно расширилась благодаря утаенной сотне за магнитофон.
Никита нажил кусок доверия Громова. У Громова есть возможность проверить, очевидно, он имеет в городе своих людей. Проверил же кто-то первую ночевку Никиты, перед тем как Громов пошел на контакт. Громов уже приказывает Никите. Это ценно.
Появился некий Иван. Иван со связями, которого Громов ценит больше Шитова. О Волковой нечего говорить. Волкова Громову вообще мешает.
Иван — имя или кличка? Может быть, Иван — четвертый? Где сейчас Иван? Громов особенно ценит Ивана за связи. Очевидно, за особые связи, Шитов упомянул с завистью о «культуре».
И еще остается кассирша…
Кассирша с утра, и завтра же с утра передача полученного материала Корнееву. Передача срочная. До встречи у живописца. Сейчас есть чем заняться и Вадиму, и Корнееву.
Из ущелья резко пахнуло тяжелой влажностью, холодный воздух низвергался с гор. Никита впервые представил себе, какой неумолимой, всепроникающей сыростью оборачивается эта влага в зябкие осенне-зимние месяцы, когда серая туча висит и висит над морем, а дождик идет и идет.
В эти-то зябкие ноябри Громов хотел бы безвыходно запереть подмосковного шахтера, обладателя тридцатипроцентной путевки, то есть такой, за которую семьдесят процентов стоимости платит профсоюз.
Никита был грамотный, читал газеты, все понимал, и все-таки ему, как ребенку-нетерпехе, захотелось: скорее бы так, чтоб все соцстраховские путевки приходились на солнечные месяцы цветения, на лунную рябь теплого моря, на белые короны магнолий.
Интересно, скоро ли прошла обида у шахтера и куда он дел обиженную розочку? Хотелось думать, что не выкинул.
По Ущельной улице перед Никитой пробирался человек, между редкими здесь островками фонарного света, в темноте почти не видимый. Путь его отмечался скрипом палисадников, о которые он то и дело ударялся. Соответственно ритмично прерывалась и его песенка, которую он культурно, не тревожа покой улицы, напевал себе под нос: «Человек (пауза) проходит, как хозя (пауза) ин…»
В начале слова «необъятной» пешеход шлепнулся основательнее о столбушку, она не самортизировала, и он упал. Никита помог ему подняться, человек поблагодарил и продолжал свой путь и песню ровно с того места, на котором она прервалась. Получилось: «…необъят (большая, очень большая пауза) ной Родины…» — а дальше, уже за спиной Никиты, пошло опять ритмично и ровно.
Подгулявшим жильцам старуха отпирала сама, опасаясь, как бы припасенная на ранний опохмел чекушка или бутылка не нашли немедленного потребителя в лице деда.