Нейтральной полосы нет
Шрифт:
— Так я же в больнице, Димушка, — послышался опять ее голос. — Так вот слушай, мне отсюда долго неудобно говорить. То произведение искусства, о котором ты меня спрашивал, надо думать, находится по-прежнему у моего начальства. Я долго не могла с ним к месту поговорить. Он очень занят. Собирается за границу. Я больше не могу говорить, Димушка, я потом как-нибудь, привет всем, всем, всем…
Она отъединилась. Вадим медленно положил зуммерившую трубку. От телефона он отошел со странным чувством не до конца осознанной, но тяжкой и все нарастающей
Никита еще там, на юге, говорил, что тетке плохо. Совсем недавно Галя сказала, что ее кладут в больницу, а он не удосужился даже позвонить ей. А ведь и он, и вся его семья большим теплом обязаны этой старой, одинокой женщине.
Она вот помнит о поручении. Из больницы звонит.
— Как это постыдно все-таки, — проговорил Вадим, стоя посреди комнаты, не скрывая своей печали ни от жены, ни от дочери. — Ну, как же я мог забыть? Ты же говорила мне, Галя, что ее кладут в больницу, а теперь она либо подумала, что ты мне не сказала, либо поняла, что я забыл. И то и другое кусок хамства.
Обернувшись от окна, Галя, кажется, хотела сказать что-то резкое, но во всей ссутуленной фигуре Вадима, в глубоко посаженных глазах его было столько сокрушения и раскаяния, что она сдержалась.
Галя вдруг впервые подумала: за недолгие последние годы Вадим необратимо изменился. Странно говорить об этом в его годы, но он просто постарел. Совсем недавно у него были густые волосы, а теперь какие залысины.
Она подумала еще, что, когда достаются ему эти проклятые сложные дела (а это случается так часто и тянется так подолгу), он, в сущности, не отключается. Что бы ни делал, о чем бы ни говорил, он отдален невидимой, но четко ощущаемой стеной непрекращающегося напряженного раздумья.
И сейчас, например, ему больно от непростительного промаха с Ириной, но она ему сказала что-то, о чем он сейчас думает…
Все трое встрепенулись, когда через открытое окно с холодным ветром в комнату донесся короткий зов милицейской сирены.
— Володя, — сказала Галя, взглянув в окно. — Ну вот и телевизор вместе посмотрели, вот и погуляли…
Выглянул и Вадим. Да, деваться некуда. Володя — за ним. Что там стряслось и у кого?
Он молча обнял Галю, потом Маришку. Обе ответили ему, он порадовался, что на него не сердятся. Вадим быстро сбежал по лестнице; как обычно, садясь в машину, помахал окну. Ну и все. И поехали.
— В управление? — спросил он Володю.
— К Бабаяну.
Галя была права. Отключиться и на сей раз не вышло. Он уже думал только о том, что сказала ему Ирина, сопоставляя сказанное с тем, что сообщил ему еще на юге Никита и что он упустил из сферы своего внимания.
Итак, давайте попробуем свести все воедино. В институте у Ирины есть профессор, обладающий коллекцией икон. Не так давно он приобрел ценную икону, о которой мельком упомянул в разговоре с Ириной. Всех известных коллекционеров Браславский с Утехиным проверили.
Почему такая скрытность? Обычно коллекционеры меняются, постепенно, не путем приобретений, но именно при помощи обмена наращивая ценность своих коллекций. Так, во всяком случае, рассказывал Всеволод.
Могла икона Вознесенского осесть в доме профессора? Могла. Хотя Вадим по-прежнему не верит в полную случайность продажи такой ценной вещи первому встречному. «Продал ученому человеку в Третьяковке» — так показал Иванов в своем сочинении на тему явки с повинной.
Почему, кстати, Иванов определил, что человек этот — ученый?
Может оказаться, коллекция сама по себе, икона не та и вообще Вадим тянет пустышку?
Вполне возможно. И все же, поскольку известная логика в версии «Иванов — Качинский» есть, лучше ее проверить. Причем делать это нужно немедля, поскольку Качинский не сегодня-завтра может выехать за рубеж. В какую бы краткую командировку или турпоездку он ни отбыл, для дела срок окажется нежелательно долгим.
К Бабаяну Вадим вошел бодрый, словно выспался. Все постороннее отошло, остался интересно найденный ход в работе.
— Не огорчайся, Вадим Иванович, Володя тебя и отвезет, — такими словами встретил его Бабаян, жестом приглашая Лобачева садиться. — Дело спешное.
В маленьком кабинете у Бабаяна, спиной к окну, напряженно выпрямившись, сидела незнакомая Вадиму девушка. День простоял хмурый, смеркалось по-осеннему рано, да и мало проникало с улицы света в окна их отдела на первом этаже. На столе уже горела лампа, и лицо девушки было хорошо освещено. Выглядела она обреченно-печальной. Грима ни капли, некрасивая, грустная девушка.
«Что-то везет мне сегодня на женщин», — подумал, усаживаясь, Лобачев.
— Библиотекарь из Бутырской тюрьмы, Любовь Петровна Сычева, — представил ее Бабаян. — Следователь Лобачев, который ведет дело Громова. Это к нему вы хотели попасть. Вас направили ко мне, потому что его не было в управлении.
Бабаян говорил с Любовью Петровной — лет ей не больше девятнадцати — уважительно и тепло.
— Ознакомься, Вадим Иванович, — Бабаян пододвинул Вадиму лежавшую на столе бумагу, исписанные карандашом листы, взятые из тетради в клетку. Первый лист начинался словами:
«Любочка! Прочти и уничтожь».
Слова эти были подчеркнуты.
У Громова довольно характерный почерк, — Вадим сразу узнал крутые, четкие очертания букв.
Прочитав, Лобачев положил письмо на стол, поднял глаза на Бабаяна. Девушка смотрела на Вадима с вопросительным ожиданием, он это почувствовал.
— А теперь, Любочка, выйдите, пожалуйста, в коридор, подождите минут пять на диване. Мы посоветуемся и скажем вам все, что нужно, — попросил Бабаян.
— Хорошо, — сказала девушка и вышла.