Нейтральной полосы нет
Шрифт:
Ну конечно, она была в курсе и сумела — как всегда умела — сделать так, что трудное начало разговора не стало трудным.
— Но ты же приедешь? — сказала Галя. — До нашего отъезда ты неужели не приедешь? Неужели мы тебя до отпуска и не увидим?
— Клянусь, приеду, Галочка! Между сутками двадцать пятый час найду и приеду.
Потом Галя рассказала что-то непонятное про Никиту. Сказала — ей очень хочется, чтоб Вадим приехал, с Никитой поговорил.
— Влюбился он, что ли? — переспросил удивленный Вадим. — Так, во-первых, пора, а во-вторых, дело житейское.
— Я житейские
— Галка, не бойся, Галочка, — ясным голосом, скрывая смех, сказал Вадим, — Никита ж не дурак, Я приеду, все мы выясним. Поцелуй Маринку. А при чем тут тетка Ира?
— Да была она там, на этой даче, с которой компас украли.
И только помянула она дачу с компасом, как Вадиму вспомнился не столько мимолетный разговор с братом в электричке, сколько легкое, намеком, ощущение тревоги, с которым вспоминался ему этот разговор в день, когда он ехал на первую встречу с Карунным. Что-то там было, что-то его уже тогда зацепило.
Но потом был Карунный, потом Колосовск. Никита тоже не сидел без дела.
«Ну ничего. Женщины, похоже, заняли круговую оборону», — успокоил себя Вадим.
А что он мог сделать сейчас, кроме как приказать себе успокоиться и заниматься только своим делом?
Вот так и получается. Галя опять едет одна, до Никиты руки не доходят, и где ты, двадцать пятый в сутках час, и запасные нервные клетки?
Кончился разговор, Москва отключилась, ушла далеко-далеко, опять небывалая, прошлого века тишина сомкнулась вокруг Вадима. Он ощутил ее вдруг и остро. И подумал, что людям, постоянно обладавшим благом тишины, наверно, жилось и работалось легче. Впрочем… Все мы безжалостно не замечаем, не ценим именно простые блага.
В незапертую дверь без стука вошел Корнеев.
— С позволения сказать, пожрать нечего? — спросил он устало.
Вадим выложил на стол початую коробку килек, половину булки, поставил чайник с холодным чаем.
— Может, потерпишь, подогрею? — спросил он, глядя в серое лицо Корнеева.
Тот отрицательно покачал головой. Он уже наливал себе холодный коричневый чай в граненый стакан.
— Опять селедкины дети, — сказал Корнеев, накладывая кильку на хлеб. — Наживем мы язву. Хорошо, если одну на двоих, а ну как сепаратно каждому?
— Спаржу тебе, артишоки! Огорчить могу. Если ты на Скребнева Владимира надеялся, то он в мае сего года пассажиром на мотоцикле погиб.
— Вот потому он и бороду не отдал.
Корнеев поглощал селедкиных детей с головами и хвостами, во рту у него только похрустывало.
— Ну и я тебя не обрадую. Говорил с Копыловым. Михалыч нас завтра на ковер. Подшивай хоть протоколы, изобрази первый том.
Вадим принял шутку. Чельцову тома не нужны, он их и смотреть не станет. А ведь бывает же, наедет кто-нибудь неумный с проверкой. Тот ни Лобачева, ни Корнеева не знает, тому подавай тома, чтоб по бумагам удостовериться: идет-таки расследование, не зря люди погоны носят, булки-кильки едят.
Корнеев подробно рассказал Вадиму о разговоре с Бораненковым, о запросе, посланном на Волкову.
Вадим тоже знал Бораненкова.
— Может быть, и потеплеет с этой Волковой, — сказал
— Знаешь что, — Корнеев зевнул. — Будет день, будет и пища. Давай ложиться. Мы, между прочим, имеем право на сон и до того, как дело будет закончено расследованием.
— Это если по науке, по чертежу, так сказать. А практически ни на что мы не имеем права, и Чельцов завтра тебя в этом убедит.
— Не в первый, не в последний, — сказал Корнеев.
Вадим видел, у него еле достало сил раздеться. Лег он как-то неудобно, толком не укрывшись, хотя ночь была прохладная, и тотчас уснул. Лицо его с закрытыми глазами и синими тенями в глазницах выглядело сейчас непривычно беспомощным, как и руки, бессильно легшие поверх плюшевого одеяла. Он так и не успел загореть, на белой коже плеча синел изрядный рубец от ножа. В прошлом году это был еще красный выпуклый келоид. Корнеич заработал его, когда брал… Рубца этого он, между прочим, стеснялся, говоря, что застолбил свое невладение самбо.
Вадим смотрел, как тихо, по-детски дыша, спит Корнеич, и почему-то подумал, что многие из управления носят на себе такие меты, считают их делом обыденным, чем-то вроде трудовых мозолей. В том числе и те, у кого на широких золотых погонах генеральские звезды.
Вот вызовет их завтра «на ковер» Чельцов, человек добрый, деликатный и заботливый. Лет девятнадцать тому назад, говорят, осенило его податься в рядовые сотрудники милиции. Из интеллигентной семьи, присмотренный мальчик. Оперуполномоченный, инспектор угро, школа такая и этакая, юридический… Область он знал, как другой квартиры своей не знает. Вадим всегда удивлялся его памяти на местность, на обстановку. И еще — чутью к людям и вере в людей.
Даже внутренне, даже в мыслях Вадим страшился громких речений, а уж слова «вера в людей» прямо-таки грохотали жестью штампа. Но ведь внутри всякого штампа заложено зерно истины, иначе не из чего прорасти и штампу.
«Неплохо бы и Чельцову еще денька три поверить в них с Корнеичем без ковра», — подумал Вадим и мгновенно возвратился из чужого прошлого, полного преодоленных трудностей и частных заслуг, в свое весьма хлопотное настоящее.
Ничего еще конкретного, однако любой день может, должен что-нибудь выдать…
Корнеев, не просыпаясь, повернулся, потянул на себя одеяло. Вадим встал и прикрыл окно.
Так вызывать или не вызывать завтра Краузе? Наблюдения Бораненкова всегда заслуживали всяческого внимания, а в деле с иконой несомненно чувствовалась опытная рука. Преступник с опытом чаще всего имел и судимость. Волкова молода, вряд ли сама много стоит, но если она действительно побывала в колонии, мало ли с кем могла оказаться связанной… А если эта Краузе, старая женщина, ей верит, чего доброго, опекает, она вполне может и предупредить. Разве мало еще, к сожалению, случаев, когда вполне достойные люди считают недостойным доносом предупредить милицию о чем-либо в поведении соседа, что им самим кажется подозрительным.