Нейтральной полосы нет
Шрифт:
— Какой же вывод? — вслух размышлял полковник. — Раз уж решили поберечь Щипакову и будущие отношения ее с сыном, а это правильно решили, ей ничего не говорите. Однако ж добиться, чтоб никаких развлекательных путевок парню не доставала. А то, гляди, не понравилось бы ему. Он, значит, уже при коммунизме живет, по чужим квартирам шарит, чужие вещи, как свои, берет, а его не только что в колонию не отправляют, а еще и путевкой поощряют. С парнем разговор жесткий провести, чтоб понял, что к чему, чтоб оценил и, как говорится, усек. Это первое.
Второе. Необходимо подростков с правовыми нормами знакомить
Полковник откинулся от стола, выдвинул ящик, достал новую пачку сигарет. Взгляд его упал на ноги стоявшего сбоку Никиты. Брови полковника поднялись.
— Это что? — Указательный палец, как пистолет, был направлен на Никитову обувку.
Поскольку палец указывал, а полковник ждал, пришлось отвечать.
— Вельветы.
— Вижу, что не кирза. Вы бы, товарищ лейтенант, еще золотой галстучек в шелковых рыбках к форме присовокупили. — Когда начальник поднял глаза на Никиту, ни во взгляде его, ни в голосе не было ни тени шутки. — Смотрите, Лобачев! Вы мне вообще сегодня на нравитесь. На операции не были, а помятый какой-то. Может, пили?
— Ну уж нет! Чего не было, того не было!
— А что, значит, было, то уж было? Так вот, чтоб это было в последний раз!
Никита выбрался наконец и из отдела. Голова у него распухла, и поверх всего сегодняшнего сумбура прочно легла одна мысль: «Завтра же, немедленно купить самые что ни на есть старомодные, узконосые. В уцененных товарах да найду. Чтоб я еще…»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
День начался с неприятного. С боли. С напоминания. Не то чтобы Ирина не терпела боль, она как раз умела справляться в болью. Из четырех с лишним лет, проведенных на переднем крае, почти два года Ирина провела в госпитале, но выдержке научил ее не только опыт собственного страдания, сколько люди, которые безропотно терпели и умирали вокруг нее. Они не позволяли себе роптать, жаловаться, мешать окружающим. А если они могли, значит, это вообще возможно.
Преследовавшая ее ныне боль была неприятна тем, что ее нельзя было просто перетерпеть. С ней, видите ли, надо было считаться, о проявлениях ее требовалось докладывать врачу, делать рентген коленной чашки и бедренной кости и анализы крови и… Ох! Как же это тошно и скучно! Боль терпеть Ирина умела. Она не умела болеть.
В этом семестре у нее по субботам не было в институте часов. В прежние годы сдвоенные выходные дни она непременно проводила в маленьких пеших путешествиях, с рюкзаком, с ночевками в незнакомых деревнях, а то и в лесу, если позволяла погода. Такие «выходы на землю», как называла она свои прогулки, могуче возвращали ее в молодость, она не уставала, а набиралась сил.
Не обязательно по Московской только, Ирина на дальних автобусах выбиралась и в другие области. Побывала в Калининской. Верховья Волги, удивительной красоты рельеф земли. Сюда достигают отроги Валдайской возвышенности. С холмов, то полого-зеленых, то малиновых от цветущего иван-чая, можно и малую
Земли тверские, новгородские, Ростова Великого и дальше, дальше на север, по Двине и до Пундоги, и до самых Соловков Ирина знала хоть и не так, как хотелось бы, но все-таки хорошо, потому что пешком исходила немалое множество километров, благодаря судьбу за то, что война сохранила ей ноги, неутомимые, как у крестьянской лошади или пехотинца.
Ей думалось, художники ходят же по музеям, а историку — вся земля музей, время оставляет на земле следы, их можно открыть не для людей, так для себя. Не под каждым холмом лежит Троя, но без веры не вскроешь того холма, где Троя лежит.
Кто же думал, что через тридцать без малого лет, когда побледнели, слились со здоровой кожей рубцы от ранений на виске, на ногах, на левой руке, — была у нее такая дурацкая бабья привычка заслоняться под обстрелом левой рукой, — кто бы предположил, что через столько лет аукнется ей бой за Житомир, и сквозное пулевое бедра в этом бою, и касательное — коленной чашки. Все аукнется. И будет много бессонных ночей, а раньше она спала как сурок. И будут случаться месяцы в гипсе, и будет болеть под мышками от костылей. А самое главное, с чем не сразу — ох не сразу смирилась она, да и смирилась ли? — закроется для нее вольная земля под ногами, речные излучины, росная трава, по которой из всех людей ты первая прошла этим утром.
Поначалу вспышки болей, гипс и костыли она восприняла как нечто единовременное. Потом пришлось понять — заболевание хроническое, с ним жить.
Галя Лобачева, работавшая к тому времени в клинике, говорила с Ириной без скидок.
— Костное разращение — это что: приличный синоним неприличного слова «опухоль»? — спросила Ирина. — И почему я должна регулярно проверяться?
— Потому что единый бог, как говорила моя покойная свекровь, знает, что получится — и получится ли? — из этого разращения. Но что бы ни получилось, я полагаю, вы захотите об этом знать. И между прочим, с посторонним мне больным я побоялась бы говорить столь откровенно. Многие склонны к панике, но я знаю, тетя Ира, вы не из их числа. Все-таки наш брат, медик.
— Ты меня не улещивай. Все равно не буду я к тебе ездить через всю Москву, — сварливо возразила Ирина. — Не люблю я будок с пропусками, и хлопот, и всего такого прочего. Да и вообще. Старый человек — как старый дом. Не ковыряй его, он и простоит сто лет, начни венец менять — весь в труху рассыплется. Старому что ни меньше по врачам ходить, то лучше.
Ирина догадывалась, конечно, что неполадки с ее злосчастной ногой вызвали великий перезвон в семье Лобачевых-Борко. Иван Федотович тогда же дал ей слово, что никуда за пределы семьи разговор о ее хвори не пойдет («С этими самыми раками — слово-то какое, того гляди, обговоришься! — все с ума посходили. Только похожим забрезжит, сейчас весь институт начнет вздыхать и жалеть, на двух ногах в гроб вгонять»), В этом подходе он был совершенно с Ириной согласен.