Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Читай, читай живее! — подгонял Вейс солдата.

— Я не могу читать, господин комендант, тут даже и про вас написано.

— Читай, приказываю!

— «Пусть не думают фашистские псы…» Дальше нельзя, тут уж очень невежливо, — взмолился солдат.

— Ты что? Пререкаться со мной вздумал?

— «…все эти Вейсы и Кохи, что запугают народ наш своими злодейскими убийствами ни в чем не повинных людей. Мы на каждое убийство советского человека ответим так, что этим фашистским выродкам наше небо покажется с овчинку.

А что мы не бросаем слов на ветер, в этом они убедились уже сами. А если еще не убедились, то мы обещаем им помочь в этом деле. Убедятся не только они, но и их бесноватый Адольф»…

— Молчать! Встать! Как ты осмелился, негодяй!

Солдат стоял, весь дрожа и боясь взглянуть в синие льдинки глаз коменданта. Но Вейс уж отошел, тихо скомандовал:

— Садись! О чем там пишут еще?

— Пишут, чтобы люди не верили немецкому… немецкому… — солдат опять растерялся.

— Ну?

— Тут написано — вранью…

— В чем же заключается это немецкое, как они имеют честь… гм… выражаться, вранье?

— Будто бы мы хвастаем, что через несколько недель завоюем всю Россию, этими днями возьмем Москву, что мы разгромили основные силы советских войск…

— Что еще?

— Все, господин штурмфюрер!

— Хо! — выдавил из себя Вейс.

И ему самому, и солдату-переводчику трудно было понять это «хо». Вейс помолчал с минуту, о чем-то раздумывая, потом вдруг засмеялся, сначала тихо, потом все громче и громче. Смеялся, задавал вопросы и тут же на них отвечал:

— Хо… Вранье? А где теперь Киев? Где Смоленск? Где Петрозаводск? Мы обстреливаем Кронштадт! Наши армии входят в Крым. Мы закупорили пять миллионов в ленинградском котле… Перед нами ворота Москвы. Кто сказал — вранье?

— Они, господин штурмфюрер, — пробормотал солдат и кивнул на газету, которую он держал в руке.

— Я не тебя спрашиваю! Садись… Великий бог дал силу немецкому народу. Он доволен немецким народом. Вранье? Дай боже еще так врать!

Вейс скользнул глазами по крупным черным буквам в немецкой газете:

«Русский народ с нетерпением ожидает нашей окончательной победы. Всюду он сочувственно встречает германского солдата, своего спасителя…»

Комендант нахмурился, наморщил лоб:

— Вранье?

Он повторил это еще раз, машинально. В его гоне уже не было прежней экзальтации. Синие льдинки глаз утратили свой блеск, померкли, когда еще раз взглянули на маленькую газету. Вейс задумался.

— Можешь итти! — приказал он солдату.

В это время явился с докладом Клопиков, окончательно испортивший настроение своему хозяину. Каждое появление этого человека не приносило коменданту ничего утешительного. А по растерянной физиономии начальника полиции Вейс сразу понял, что ничего приятного он не услышит, и привычным тоном спросил:

— Опять эшелон?

— Нет, бог миловал на сегодняшний день. Но, простите меня, опять эти, извините, партизаны наделали

нам хлопот. Убит комендант в «Первомае», убиты солдаты, и староста, и полицаи… Все убиты, очень даже просто-с…

— Что просто? — спросил Вейс, который в мыслях все еще не мог избавиться от этого назойливого слова «вранье».

— Осмелюсь доложить: убиты комендант в «Первомае», и солдаты, и полицаи, и старосты…

— Кем убиты? — постиг, наконец, Вейс смысл доклада.

— Должно быть, партизанами, господин комендант.

— Должно быть?

—. Я думаю так, господин комендант.

— А что думают они?

— Осмелюсь спросить, кто они?

— Кто они, кто они! — передразнил Клопикова Вейс. — Партизаны. Что они думают о всех этих делах? Что они думают о вас, уважаемый господин начальник полиции?

Этот вопрос застал Клопикова врасплох. Он напряженно думал, как бы половчей ответить начальнику, тер взмокший лоб, мял шапку в руках. Наконец, нерешительно произнес:

— Я думаю…

— Они, они что думают?

— Думаю, неважные мысли у них обо мне…

— Нет! Хорошие мысли у них о вас. Такого начальника полиции всегда бы нам иметь. Не житье при нем, а малина, как у вас говорят.

— Очень даже просто-с… — некстати выпалил Клопиков. — Извините, я не то хотел сказать. Они не любят меня, они бы меня со свету сжили, кабы силу имели. Вот почитайте, осмелюсь попросить! — и он вытащил из кармана листок, сам стал читать, пыхтя и запинаясь на каждом слове.

— «…Если не удавишься сам, собака… — это, извините, про меня, про меня, — то нам придется самим опоганить свои руки о твою немецкую шкуру… — это про мою, извините, шкуру, — для тебя припасена, гадина, хорошая петля…»

Клопиков даже всхлипнул тут, расчувствовался:

— Это за мое усердие к вам! За мои заботы о немецкой нации. Петлю! За обиды, что терплю от вас. Сколько ни стараюсь, сколько врагов ваших уничтожил, а милости нет мне, нет… Все насмешки одни, издевки, щелчки, как тому псу шелудивому. Лучшего друга моего убили они, насмеялись над ним в смертный час. Это они, партизаны. А вы издеваетесь надо мной, на посмешище меня выставляете. Господи, господи, где сила твоя, где правда твоя? Лучше б уж родная мать меня в корыте утопила, чем терпеть такую издевку…

Совсем раскис Клопиков. Его хориные глазки слезились, и вся его вытянутая, острая физиономия дергалась, платком он то и дело вытирал сырой нос и вялые, поблекшие губы.

Вейс не переносил сентиментов. Он брезгливо поморщился, встал, прошелся по комнате.

— Я вам приказываю прекратить все это. Мы солдаты. Наш долг — думать о том, как уничтожить врага. Вам известно хотя бы, где находятся эти партизаны и сколько их?

Клопиков подтянулся весь и уже смотрел на Вейса тем выжидательно-просящим взглядом, каким смотрят обычно на хозяина хорошие, послушные собаки.