Незабываемые встречи
Шрифт:
Однако прочность моя уже подходила к концу.
– меня била дрожь и голова кружилась от холода, голода и напряжения. Окинув меня проницательным взглядом.К.И. крикнул в глубь дома:
– Маша, принесите какие-нибудь сапоги, а то с нее уже лужа натекла!
Пришла домоправительница Маша, ворча, забрала мои мокрые одежки, и выдала мне взамен сухие сапоги, толстые шерстяные носки и просторный тулуп. После чего К.И. объявил: "А теперь мы пойдем в Дом творчества, у меня там свидание. Раз уж вы опоздали, слушать ваш перевод я буду потом,
И повел меня по слабо расчищенным дорожкам в святая святых литературной жизни. Кто знает, может, если бы не пурга, вовек бы мне туда не попасть!
Как только мы вошли, нас окружила возбужденная толпа старичков - такими они мне, во всяком случае, показались,К.И. при этом мне вовсе не казался старым, хоть, все они наверняка были моложе его, но в нем была такая мощная стать, такая элегантность осанки, такая гибкость движений длинных рук со стройными пальцами. Он возвышался над всеми, одновременно снимая пальто и отшучиваясь на какие-то мелкие дружеские нападки.
Сплоченной группой мы двинулись куда-то вглубь дома сквозь строй завистливых взглядов тех, кто не был принят в нашу веселую компанию, К.И. шагал во главе процессии, как главнокомандующий, а я рядом с ним, в каком качестве - неясно. Представив меня как начинающую переводчицу, он начал называть мне имена наших спутников - Луговской, Заболоцкий, Голосовкер. Имен этих я тогда не знала и потому вовсе не впечатлилась, не стала жадно всматриваться в их лица, чтобы запечатлеть, а жаль! Запомнился мне только молодцеватый Луговской, да и то, скорей всего, потому, что я его потом еще пару раз встречала у К.И. и даже читала ему свои стихи, которые он не одобрил.
Но в тот памятный вечер они одобрили меня всем скопом - не за стихи, а за молодость, за большие еврейские глаза и за румянец, вспыхнувший на моих щеках (им, старым лошадям, они, небось показались ланитами), когда я, наконец, отогрелась после пробежки сквозь снежную бурю. Они острили наперебой, говорили друг другу колкости и каждый стремился выступить передо мной в наилучшем виде. Все это завершилось дружным приглашением разделить с ними их писательский ужин.
Я с восторгом согласилась - я вообще в те времена сильно недоедала, а тут еще борьба с ледяным ветром и промокшие ноги. Так что мы все тем же сплоченным строем с песнями и шутками двинулись в столовую. Там на столах уже стояли тарелки с горячей гречневой кашей, от запаха которой у меня закружилась голова. У официантки была затребована еще одна тарелка и в нее каждый доброхот от всего сердца отвалил изрядную часть своей порции. Получилась полная тарелка с верхом. Я нарочито замедленно погрузила ложку в душистую коричневую массу, предвкушая восхитительный первый глоток.
Но не успела я донести ложку до рта, как на плечо мне легла длинная рука и рванула меня прочь от заманчивого продукта.
– Вы к ним приехали или ко мне?
– рявкнул К.И.
– Нечего здесь рассиживаться, скорей пошли ужинать!
Знаменитые поэты так и застыли с разинутыми от изумления ртами,
Ужин у К.И. был воистину царский - писательская гречневая каша не шла с ним ни в какое сравнение. Чего там только не было: и салат-оливье, и красная рыба, и буженина. пришлось даже выпить чего-то крепкого, так что я вконец опьянела.
– А теперь читайте вашего "Ворона", - скомандовал К.И., когда Маша поставила на стол чай и стаканы в подстаканниках. Читала я хорошо - то ли спьяну, то ли от волнения. Дослушав меня до конца, не перебивая, К. И. несколько секунд помедлил в молчании, а потом поднялся во весь свой гигантский рост, вытянул надо мной руку наподобие семафора и произнес:
– Старик Чуковский ее заметил и, в гроб сходя, благословил!
В голове у меня помутилось и комок застрял в горле, хоть не думаю, будто я на месте осознала, что Судьба повернулась ко мне лицом. Я не
осознала это и тогда, когда К.И. сказал:
– Сейчас езжайте домой, а то ведь уже поздно, а через неделю приезжайте снова почитать мне ваш перевод еще раз. Только снежных бурь больше не устраивайте.
Я выкатилась на заснеженную улицу, прижимая к груди сверток со своими мокрыми сапогами и унося на своих ногах Машины сухие сапоги.
– Не волнуйтесь. Маша, - сказал лукавый К.И.,– она ваши сапоги через неделю принесет, как миленькая.
Он был прав - я не только явилась через неделю с Машиными сапогами, но стала регулярно таскаться в Переделкино, благо меня там привечали, и слушать захватывающие дух рассказы К.И. о встреченных им за долгую жизнь людях. Я, как губка, впитывала его рассуждения о поэзии и переводах, быстро-быстро превращаясь из гадкого утенка, сдуру закончившего провинциальный физмат, - если не в лебедя, то в какую-то другую птицу приличной литературной породы.
Когда я приехала к К.И, чтобы прочесть ему мой перевод "Ворона" второй раз, он слушал меня так же внимательно, как и в первый день, а потом спросил, где я училась. Услышав, что я закончила физико-математический факультет, засмеялся:
– Вы напоминаете мне того еврея, который на вопрос, какого он вероисповедания картаво ответил "римско-католического». А что вы еще переводили?
Я, собственно ничего, кроме Эдгара По не переводила, - переехав в Москву я отыскала и перевела "Улялюм".
– Как и "Улялюм" тоже? Ну-ка прочтите.
Хоть поэма 'Улялюм" далась мне чуть легче, чем "ворон', перевод ее тоже был задачей не из простых!
Под унылым седым небосводом
Расставались деревья с листвой,
С увядающей жухлой листвой,
И страшился свиданья с восходом
Одинокий Октябрь надо мной.
Одиноким отмеченный годом.
Плыл туман из пучины лесной