Незаконная планета
Шрифт:
— Пошли. Провожу вас, а то еще заблудитесь в здешнем лабиринте.
Глупо скрывать, сама понимаю. Но почему-то не могу вот так, сразу, во всеуслышание. Прежде надо самой во всем разобраться.
Вскоре Алеша вернулся. Он остановился у двери и смотрел на меня… не знаю, как… как язычник на божество…
Ни о чем я больше не думала. Просто кинулась к нему…
Сейчас утро. Алеша недавно ушел. Он так счастлив, а я… Просто язык не поворачивается сказать ему…
Что мне делать, что мне делать?!
Он
Стоп. Время идет, скоро докладывать Прошину. Надо собраться с мыслями. Вот оно, главное: он будет со мной, но не будет счастлив. Он же мужчина, космонавт. Разве ты не любишь его. Марта Роосаар? Ведь ты любишь его. Ведь нельзя так — я или Плутон…
Я взяла свое заключение и передиктовала его. Слово в слово. Только вместо «Мухин Кирилл» теперь написано «Морозов Алексей». Вот и все. Вот и все.
А теперь — позвонить Прошину…
14 апреля, вечер
Сегодня в семнадцать ноль-ноль по земному времени на «Ломоносове», корабле класса «Д», ушел Алеша.
15 апреля
Полноземлие кончается. На земной диск наползает тень.
Вчера уйма народа провожала Вторую Плутоновую. В толпе скафандров я потеряла Алешу из виду и вдруг услышала в шлемофоне его голос: «Марта, до свиданья!»
— Алешенька! — закричала я. — Родной мой, буду тебя ждать!
Ждать. Опять ждать.
Дура ты, Марта Роосаар, ох, какая дура! Сама, своими руками…
Кончается полноземлие. У ребят неважное настроение. Костя чем-то удручен. За обедом я спросила его, что стряслось. Костя промолчал, за него ответил Виктор Чернецкий:
— Наш друг Буров обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. — И добавил, хлопнув Костю по плечу: — Не горюй, человек. Не для Бурова вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной.
— Завтра он улетит на Землю, — буркнул Веригин.
— И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, — подхватил Виктор. — Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер?
После обеда Костя зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с «Ломоносова».
— Разгоняется, — ответил он меж двух глотков.
Я видела, что он занят своими мыслями — о тау-частицах, наверно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно — и так жутко…
Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос:
— …Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю.
— Они не любят, когда им говорят правду, — отозвался угрюмый голос Ильи.
Мы с Веригиным остолбенели. Это Виктор починил линию, и те двое говорят в Костином кабинете при включенном
— Я больше не могу! — В голосе Инны послышались слезы. — Не хочу больше подписывать твои умные статьи, не хочу ввязываться в твои вечные споры.
— Я делаю это для тебя…
— Нет! Просто ты хочешь что-то доказать. — Она всхлипнула. — И я знаю, кому…
Веригин шагнул к динамику, резко выключил его.
Я слышала все это как сквозь сон. Мне бы только справиться с собой. Только бы дождаться.
Интермедия. Велосипедная прогулка
Когда Заостровцев и Надя вышли из лесу, небо было серое, сплошь в тяжком движении туч. Приоткрыв рот, вздернув бровки, Надя посмотрела вверх и сказала:
— Как интересно!
— Что интересного? — спросил Заостровцев, привязывая корзинку с грибами к багажнику велосипеда.
— Будет дождь! Большой-большой дождь. Папа, давай подождем. Подождем под дождем! — Девочка засмеялась, обрадовалась игре слов.
— Не болтай. Ничего нет хорошего в том, что нас прихватит дождь. Садись, поехали.
Надя танцующей походкой подошла к детскому велосипеду, прислоненному к сосне рядом с велосипедом Заостровцева. Этой походкой, хорошеньким личиком с бойкими карими глазами, всей повадкой была она очень похожа на мать.
По тропинке, виляющей среди облетевших кустов шиповника, они выехали на темно-серую твердь шоссе и нажали на педали.
— Па-а-ап! — крикнула она. — Давай обгоним дождь!
В-свои шесть с небольшим лет она управлялась с велосипедом не хуже, чем он, Заостровцев. Все, чему ее учили, давалось Наде легко — да и то, чему не учили, тоже. Вот, принялась рисовать акварельными красками — ничего особенного, обычная поначалу детская мазня, домики, цветочки, зайчики. И вдруг как-то раз Тоня показывает Заостровцеву натюрморт: садовая скамейка среди зелени, а на скамейке стоит стакан с водой. Заостровцев глазам своим не поверил: неужели Надя нарисовала? До того натуральным он был, голубоватый стакан, пронизанный светом, что Заостровцев как бы ощутил вкус воды — такой круглый, полный прохлады глоток. «Почему ты это нарисовала?» — спросил он. «А что? — удивилась Надя. — По-моему, нет ничего красивее, чем вода в стакане». Так и сказала.
Ветер ударил навстречу, да какой холодный, осенний! Закружил, понес сорванные с придорожных лип последние листья. У развилки Заостровцев остановился. Подкатила Надя, и он ей сказал:
— Давай поедем по этой дороге, — кивнул вправо. — Кажется, так будет быстрее, чем по шоссе.
Никогда они по этой узенькой дороге не ездили, да и вообще первый раз попали в этот уголок Подмосковья, и очень удачно съездили, вон сколько грибов насобирали.
— Давай, — сказала Надя. Она бурно дышала.