Неживая вода
Шрифт:
— Знаете, как от нави откупиться — знаете, и как ее призвать. Так зовите. До Навьей седьмицы успеть надо. И ваше счастье — чтоб успели.
7
Почему надо успеть до Навьей седмицы — Игнат не знал. Но помнил слова изгнанного из пекла черта и верил им. А как не верить? Подаренный ключ отпер кладезь бездны, и бремя тайного знания обрушилось на плечи, и понес его Игнат с собой — из нечистого места в христианский мир. Только слово свое нарушил и к изгнанному черту не думал возвращаться. Справится и
Дороги в Солони развезло недавними дождями: сапоги скользили по раскисшей грязи, ноги по икры погружались в бурые лужи. Избы стояли почерневшие, будто обугленные. И сырость раздражала. Раздражало и присутствие мужиков.
Егор то и дело чертыхался, проклиная и погоду, и Игната, и всех чертей вместе взятых.
— Только от одних супостатов избавились, как другой пожаловал, — ворчал себе под нос.
Игнат молчал, волок на плече старые покрышки и сдутые камеры. Касьян тоже не говорил ни слова, но хмуро поглядывал на Егора и, казалось, сдерживал желание отвесить тому подзатыльник. А вот егеря Мирона в деревне не оказалось: с первым теплом ушел осматривать зимовки да ставить капканы.
— Повезло, — ворчал Егор. — А нам отдувайся.
— Ничего, — отозвался, не вытерпев, Игнат. — Недолго осталось.
Егор глянул на него волком, огрызнулся:
— Думаешь, ты пальцем поманишь, и навь явится? Как бы не так! Может, у вас, ведьмаков, секретные слова есть, да мы люди простые, по старинке привыкли: огнем да дымом.
Игнат не спорил: солоньцам виднее, да и не впервой. А к слухам он уже привык. Не далее, как утром между собой говорили деревенские бабы, мол, своими глазами видели, как прошлой ночью во дворе Игнат через воткнутый в землю нож перекинулся и волколаком в тайгу убежал.
— Чистые христианские души ищет для хозяев своих, чертей, — громким шепотом сообщала бабка Агафья, но так, чтобы и Игнат слышал. И косилась на него укоризненно. Но Игнат молчал. То, что его колдуном и оборотнем ославили — только на руку. Раз боятся — то и стороной обходить будут, и пулю промеж лопаток не пустят.
Костры раскладывали на опушке леса, на склоне холма — отсюда деревня как на ладони, а до леса почти верста. Сигнал будет хорошо виден. На верхушку костра-"хатки" бросали резину и промасленную ветошь. Дым повалил густой, черный. И так не вовремя вспомнился пожар на заброшенной базе, и безголовое, булькающее свежей кровью тело Эрнеста.
"На моей совести уже есть одна загубленная жизнь, — мрачно подумал Игнат. — Так что мне терять?"
— Ну, парень, теперь жди, — глухо проговорил Касьян.
Приставив ладонь козырьком, он вгляделся вдаль, где над острыми маковками сосен медленно тек серый и густой облачный кисель.
— Главное, чтоб дожди не зарядили. Сырость-то навьи не жалуют.
— А разве мы не останемся за костром следить? — спросил Игнат.
— Тебе надо — ты и оставайся, — огрызнулся Егор.
— Да ничего с костром не станется, — махнул рукой Касьян. — Чай, не сигнал бедствия подаем. Потухнет — так дым какое-то время еще валить будет. Только и нужно, что пару раз на дню наведываться да новые ветки и ветошь
Завершив дело, мужики побрели обратно в деревню. Игнат еще какое-то время смотрел, как сгорбленные фигуры ползут по откосу холма — чем дальше они удалялись, тем больше теряли человеческие очертания, и вскоре начало казаться, будто это ползет по склону пара жуков-мертвеглавцев.
"Не осталось в мире людей-то, — с отвращением подумал Игнат. — Одна нечисть да ползучие гады".
Он тоже принялся спускаться с холма, но, погруженный в задумчивость, не заметил, как ноги понесли его не в деревню, а к Солоньскому кладбищу. И очнулся лишь, когда по голенищам сапог начали стегать ветки можжевельника, а впереди замаячили покосившиеся кресты. Игнат сбавил шаг, оглянулся по сторонам, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Но страх не пришел.
"Да уж навидался такого, — подумал он, — ни мертвецов, ни бесов не забоюсь теперь. А лживым моим землякам не нави — меня бояться надо"
Игнат продолжил путь знакомой тропой. Вот обломанный можжевеловый куст. Вот колючий боярышник — высохшие ягоды застыли на ветвях кровавыми слезами. Вот раздутый от влаги деревянный крест и керамический портрет на нем. Глазурь все-таки осыпалась с одного края, и теперь казалось, будто в голове девочки зияет рана.
"Будто волки рвали".
Игнат вздохнул тяжко, просипел:
— Ну, вот и свиделись снова.
И снял шапку.
Званка молчала. По-прежнему печально усмехалась треснувшим ртом. Откроет его чуть шире — и полезут из него жуки и безглазые черви…
— Добыл я мертвую воду-то, — продолжил Игнат. — Да только что с ней делать — не знаю. Вот и ты молчишь…
Молчала. Недвижно глядела в пустоту выцветшими глазами — ни живая, ни мертвая. Просто портрет на керамике, просто вытертая глазурь.
Игнат отвернулся, сморгнул отяжелевшими ресницами, сказал:
— Кого воскрешать-то? Ты теперь только истлевшие кости. Не поднять их, не вдохнуть душу. Да и вернется ли душа? Вот в чем вопрос. Видел я зародышей нави, видел и саму навь, видел болотниц. Не было в них души. Лишь пустота да тьма. Одним словом — нежить.
Он махнул рукой, но лес по-прежнему хранил молчание. Призрачный голос не вернулся, чтобы успокоить Игната и нашептать какие-то важные слова, не замаячила среди черных крестов призрачная Званкина фигура.
Да и была ли она? Не вина ли, принятая добровольно, навалилась на плечи, едва Игнат вернулся из приюта на родину? И вовсе не призрак Званки тянул его раскрыть тайны прошлого, а подавленные воспоминания?
— Видать, правду люди говорят, — сказал Игнат. — От мертвой воды неуспокоенные души покой находят. Тебе, мертвой, я покой принес. А себя, живого, его лишил, — подумал, усмехнулся горько. — Да живого ли? Я ведь тоже и беды, и воды хлебнул полными горстями, сполна. Да не той воды, что жажду утоляет и к жизни возвращает. Не живой. Отравленной. И душа моя теперь — не живая, отравленная. И нет мне ни прощения, ни искупления. Да придется привыкать. Вижу, и с отравленными душами на свете живут.