Нежнее неба

Минаев Николай Николаевич

VI

От вечных страхов как не изнемочь, Когда тебя выслеживают строго! Лишь на пятнадцатые сутки в ночь Я перейду за тропик Козерога. И как-то за бутылкою вина, В случайном разговоре встречный малый Напомнит мне о том, что есть страна, Которая зовется Гватемалой. Поразузнав что нужно без труда И предвкушая новую аферу, Я полечу стремительно туда, Не уплатив за стол и номер в Перу.

VII

И вот однажды гражданам с утра Газета «Вразумительное слово» Поведает, что прибыл к ним вчера Известный прорицатель из Козлова. А в полночь переступит мой порог Глава правительства сухой и ржавый С вопросом: «Как в возможно

краткий срок Нам сделаться великою державой?» Поколдовав и вылив гущу в чан, Как бы в припадке чародейной дрожи, Я изреку: «Все зло от англичан! Поэтому и сахар стал дороже!..» Работая словами и пером, Я в пору сахарного недорода Организую английский погром На благо гватемальского народа. И лишь за то, что бедным я помог, По требованью европейских миссий, Меня упрячут крепко под замок До заседаний всяческих комиссий. Но вовремя мой отдых прекратив, — Как этакой любви не подивиться? — Меня спасет от мрачных перспектив Четырнадцатилетняя девица. И распродав двух кошек и трех сов, Ее отцу и пинкертонам в пику, Мы с поездом в одиннадцать часов На жительство отбудем в Коста-Рику.

VIII

И снова оказавшись не у дел, Я сделаюсь сначала дипломатом, Затем министром иностранных дел И предъявлю Китаю ультиматум. Блестящий шаг, но тем не менее, Не захотев знакомиться с винтовкой, Взволнованное население Запротестует общей забастовкой. Но пожелав использовать вполне Мою незаурядную натуру, Парламент в панике предложит мне Неограниченную диктатуру. Установив спокойствие внутри, Расправившись по-свойски с крикунами, Я разгромлю недели в две иль в три Китайские десанты при Панаме. И, в Сан-Хозе подписывая мир, Приобрету, другого не считая, Для маленькой республики Памир, А для себя – фельдмаршала Китая.

IX

Но, как известно каждому уму, Всё – прах и суета в подлунном мире! Я глубже эту истину пойму, Когда мне стукнет семьдесят четыре. И порешив на этом же году, Что мы без Бога плеснеем и стынем, Обвешавшись веригами пойду На поклоненье тамошним святыням. И ко всему мирскому слеп и глух, Я буду в каждом встречном поселеньи Пугать неразговорчивых старух Рассказами о светопреставленьи. И, наконец, на семьдесят шестом, В Боливии, в местечке Санта-Роза, Чрезмерным изнурив себя постом, Скончаюсь от артериосклероза. «Поэма о дне» написана 1 марта. Суббота – 5 марта. Среда. 1924 года в Москве

«Над рассудком празднуя победу…»

Над рассудком празднуя победу Все равно на радость иль беду Я с тобой в Австралию поеду В этом или в будущем году. Пусть нас шторм раскачивает бурно В океане грозном и седом, Бросит якорь в гавани Мельбурна Точно в срок наш плавающий дом. Будет запад золот и рубинов, И под гонг, сумятицу и крик, Ты к себе, а я свой дом покинув, Мы сойдем на странный материк. Где с рычаньем рыщет динго карий И заводят шумную игру В голубой тени араукарий Удивительные кенгуру. Где из чащи эвкалиптов видно Как с густой слюной на языке, Подползает жадная ехидна К утконосу спящему в песке. Где забравшись на ночь в дикий крокус, Казуар лишается хвоста, И гигантский светится Канопус Под созвездьем Южного Креста. Где – увы! – невежественны массы И вполне возможно, что весной Невоспитанные папуасы Захотят полакомиться мной. Но и с перспективами такими Я не против выскажусь, а за, Коль зовут последовать за ними Эти первобытные глаза. <1924 г. 16 июня. Понедельник. Москва>

«Мы слушаем стихи, о ритмах говорим…»

Мы

слушаем стихи, о ритмах говорим, Но разве утаить в мешке возможно шило? И может быть уже в классический Нарым Кого-нибудь из нас судьба послать решила. И если для меня готов такой удел, Я с первого же дня без всяких промедлений Займусь с энергией, достойной лучших дел, Организацией сознательных тюленей. Пока в них интерес к ученью не зачах, Мы политграмоту закончим в три урока, Затем я освещу им в пламенных речах Путь классовой борьбы достаточно широко. И убедившись в том, что поняли они, Что масса лозунги как следует впитала, Я с увлечением столь редким в наши дни, Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала». И вот настанет день, когда на все готов Тюлений главный вождь, восторженно неистов, Нырнет с толпой свергать правительство китов И их приспешников акул-капиталистов. А это для того понадобится мне, Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы: Уж если кто из них окажется на дне — Его обгложут лишь трудящиеся рыбы. <1924 г. 20 июля. Воскресенье. Москва>

«Так умерла любовь… Вначале…»

Так умерла любовь… Вначале Пылало небо полчаса И в отдалении звучали Мальчишеские голоса. Но обескровело светило, И под защитой темноты Ночь беззастенчиво схватила Полуувядшие цветы. Когда ж надежды облетели, Настало время расцвести В душе сомнению, а в теле Неудовлетворенности. И сердце вымолвило строго: На этот раз – не прекословь! — Не перейдет с тобой порога Двадцатидневная любовь. <1924 г. 9 августа. Суббота. Москва>

Начало поэмы («Орлиное Перо не знает страха…»)

1.

Орлиное Перо не знает страха; Он – мудрый вождь и мужественный воин, Не старая лисица и не баба, Он не умеет и не хочет лгать; Откройте уши, воины и дети, Слова вождя пусть слух ваш услаждают, Как свист лассо, как пенье томагавка, Как вопль скальпируемого врага.

2.

То было в месяц падающих листьев: Два племени – апахи и команчи Между собой топор войны зарыли И собрались держать Большой Совет; Мы трижды выкурили трубку мира, Водою огненной себя согрели, И обменявшись кровью дали клятву Шакалов бледнолицых проучить.

3.

Между двух лун темны и тихи ночи, И, покидая теплые вигвамы, В такую ночь мы в прерию вступили, Держа свой путь тропинкою войны; Три солнца мы мустангов резвых гнали, К четвертому достигли Рио-Гранде, Где не ступали наши мокасины С тех пор, как гнев Ваконды пал на нас… 1924 г. 27 августа. Среда. Москва

Химера («Было тихо в комнате и серо…»)

Было тихо в комнате и серо, Билась муха жалобно звеня, В час, когда гигантская химера Навалилась грудью на меня. В жилах кровь оледенела, горло Заложил резиновый комок, И под телом, что она простерла Я дышать и двигаться не мог. Мне казалось: сердцу места мало, Будто сердце схвачено в тиски, И ломило темя и сжимало Как чугунным обручем виски. Словно гад по мраморным ступеням, Извивалась потная рука По моим беспомощным коленям С похотливой дрожью паука. От крылатой женщины-гиены Пахло мерзкой сыростью крота, И шипели клочья грязной пены У ее чудовищного рта. А потом в суставах захрустело, Все померкло в мраке золотом, Я лишился собственного тела, А потом – не знаю, а потом Где-то прокричал петух… Венера Сквозь стекло рассеивала мглу Над блестящей ручкой револьвера И кровавой лужей на полу. 1924 г. 30 сентября. Вторник. Москва