Нежность к мертвым

Данишевский Илья

стазис, что тогда будет? Потом он возвращался к своим страш-

ным мыслям о смерти, о том, что Смерть — это человек-

ножницы, что он видел, как умирают люди и как идет дождь

над их душами. Что в воздухе он слышит запах беды, но, как

обычно, не может понять предсказание. Что рыба-ужас ухмы-

ляется в небе, а люди думают, что это — распухшее солнце. Что

его приближение пробуждает зло. Что рыба-ужас в этом городе

по вине Джекоба. Что

он слышит голоса. А что будет, если

Вселенная перестанет пропускать волны, и все мы погрязнем в

темноте и бескрайней тишине? «Все они станут — как я!»

Дыхание Гумберта стало черным. В ожидании Рождества

он застыл как вкопанный, посреди собственной жизни. Ло

умерла. Этот факт прочерчивал всю его жизнь, но только в

Рождество он обретал мясо и пульсировал, как красновато-

черный шрам посреди души. Гумберту казалось, что злоба вы-

ходит из него с тошнотой, утренней отрыжкой и газами. Дом

был наполнен лишним шумом, пьянками и распутными девка-

180

Нежность к мертвым

ми. Иногда он задавался вопросом, почему никто из туристов

не умирает от подъемника, а Ло умерла? Или почему они не

слышат, как скрипит велосипед в тихом теле умирающего от

рака дома? Разглядывая собственные желтоватые выделения,

облепившие пальцы, Гумберт думал о тошноте, о божественно-

сти этого процесса, об очищающей тошноте, о тошноте, которая

преследует всю его жизнь сквозь ритуальное самосожжение

отца и смерть Долорес, от Рождества к Рождеству, о тошноте,

имеющей собственный ритм, собственный голос, о ночи

Страшной Тошноты, которая всегда наступает в Рождество.

Его образ, его повадки, его тип телосложения, похожий на

телосложение Джекоба, навсегда запомнился и ярко горит в

темноте. Так, сквозь это сходство, я легко понял дуалистичную

природу Бога, ангела самосожжения и бесконечную пустоту;

все мои привязанности и ужасы в одном корне этого строения

черепа, этого дыхания и этой грудной клетке, способной про-

глотить в себя мир. Мрак безраздельного сизого одиночества.

В темноте мистер Блём медитирует над отрубленной голо-

вой голубя. В глазнице ему мерещится лик Якоба, святость

этого ореола и имени; он плачет в свои ладони, в метастазах

своей влюбленности, в своем горестном отцовстве. Кладет от-

рубленную голову, как на алтарь, попирает ей ответы психиат-

ра Гумберту Набокова. В тихом омуте живут рыбы, в грязной

воде живут рыбы; как рыбы, скользкие

люди скользят по про-

спектам и раковым опухолях своих романов, как главные герои

своих морей, не верят, будто что-то ухватит их за илистые

жабры, не верят в отмели и моряков; лиловые рыбы-потаскухи

курируют проспекты, чудовищные сомы по имени Саломея,

Ингеборг и Сиэлла живут в черном небе; Дева Голода плавает

под Словакией, вспоминая мистера Бомонда.

Я подарил ему свитер из теплой ткани. Он подарил мне

букет желтых роз и сказал «я никогда тебе ничего не скажу

лучше», и потом мы договорились, что после Рождества, когда

все разойдутся спать, я улизну, и мы сможем пройтись по ноч-

ной улице. Посмотреть, как спит подъемник. Я не знал, зачем

мистер Блём подарил мне цветы, но когда я шел домой, общая

неправильность этого жеста медленно развивалась внутри,

каждый лепесток был жестом отречения и раскаяния, живуще-

го внутри Джекоба, каждый шип был вынут из его полнокров-

ного тела, а я знал, чем станет моя жизнь, покажись я при всех

181

Илья Данишевский

с цветами от «дружка»; Гумберт видел, как я прячу розы в

сугроб, спелые, как гной, уготованные печали. Вот таким я

запомнил Джекоба: бесконечным путешественником сквозь

поле из желтых роз, с заплаканными и уставшими от нескон-

чаемости процессов глазами, в серой дубленке и запорошенной

снегом шапке. Вот таким я запомнил Гумберта: в желтой слизи

раннего заката.

…Джекоб показал, что снег не падает, а поднимается с зем-

ли и еще выше. Падение — всегда иллюзия. «Вот когда я таки

упал с этого голубя, тогда и стало понятно, что падения не

существует. Я всегда заблуждался, называя небо — верхом; нет

— все совсем не так однозначно». Так что снег поднимался

вверх над нашими головами; в почти истинно-черном небе

белело бельмо луны. Было видно, как подъемник все еще нама-

тывает на колесо цепь, как кто-то поднимается вверх, кто-то

катится вниз, наверное, я даже мог разобрать несколько знако-

мых силуэтов, но Джекоб выдыхал все более густые клубы

дыма, и уже скоро все знакомое исчезло в его дыхании.

– Мне было странно, что голосов давно нет. Я даже не

ощущал, как больно без них. Как больно в Нормальном со-

стоянии, в таком, как все люди, когда некуда бежать, не от кого

бежать, все размерено и растянуто. Это оказалось страшно. Я

могу быть здесь, сколько захочу; здесь, на этой лавке, в этом