Нежность к мертвым

Данишевский Илья

было слишком много.

Там! Там, внизу!

И еще ниже, чем там, внизу.

В какой-то момент мне показалось, что пес нагнал меня.

Что сила шеи одолела силу железа. Цепь порвалась, и пес по-

бежал вперед. Он нагнал меня там, где гора ломается в хребте,

и ты почти падаешь, когда не видишь дороги, на покатую кры-

шу кафе. Где скрежещет подъемник и таскает к другой горе

пустые сидушки. Холодно. Железо посинело от холода, я слы-

шу,

как лениво оно тащится на вершину горы; идет снег, я

слышу, как он идет… «…а еще, Гумберт, а еще Гумберт, а еще,

там, внизу, действительно живет Дева Голода…»… идет куда-то

неизвестно куда и зачем. Слишком одиноко. И именно здесь,

где снег так одинок, мне показалось, что большой пес нагнал

меня, опередил и врезался своей тушей прямо в грудь. Показа-

лось, но только показалось, что заболело солнечное сплетение в

этой темноте, но на самом деле не болело ничего. Все — только

казалось, вокруг даже ничего не было, и внутри ничего не было

тоже. Мне показалось, что заболело в костях, но только пока-

залось, и тогда я подумал, что умер, раз боли больше нет, а мне

так хочется, чтобы она была; на пару мгновений показалось,

что я уже умер, а затем стало ясно, что нет. Или да. Я не по-

нял. Всюду валил снег, ничего нельзя было увидеть, и поэтому

я не видел жив я или уже нет, собирался ли большой пес вер-

нуть меня своему хозяину или просто лениво натянул цепь, я

не мог этого видеть, и что самое жуткое я не мог видеть, дей-

ствительно ли болит солнечное сплетение или только кажется.

Все же, наверное, мне казалось, что болит.

198

Нежность к мертвым

Ничего не болело.

Все было хорошо.

Вокруг и всюду, даже там, ВНИЗУ, шел крупный снег. А

глинтвейн похож на кровь, или кровь похожа на глинтвейн. Я

не знаю, что на что похоже. Но мне казалось, что у меня внут-

ри что-то болит. И я не мог уловить это, потому что стало

ясно… никогда в жизни я не знал, что такое боль. Только что-

то, что очень хотелось назвать болью. Этот детский перелом

ноги; мне так хотелось сказать, что он — это боль, и сразу же

стать большим, испытав боль, но никогда, никогда

никогда

никто не знал

боли такой настоящей о которой не находится даже четвер-

ти слова

шел большой снег

большой снегопад к рождеству и никто не знал что такое

боль и существует ли она за пределами воображения и зачем

выдумали это слово зачем употребляют его так часто я, кажет-

ся,

закричал что такое боль и… ничего не ответило мне потому

что ничто, даже АБСОЛЮТНОЕ ничто не знало что же такое

боль.

Мой большой и нелепый Джекоб сгреб меня в охапку на

краю обрыва. От него несло сигаретами и словом «гомосексу-

альность»; оно, как и другие слова, ничего не значило. Его

ворсистую шубу я принял за пса. Кто-то из нас в кого-то вре-

зался. Он подумал, что я хочу спрыгнуть вниз и крепко зачем-

то прижал к себе. Я ничего не говорил, а он повторял, как

заведенный «снова и снова, снова будет за одним кровавым

рассветом следовать другой не менее кровавый рассвет, все эти

рассветы своей кровью будут пачкать крыши, не плачь, не

плачь, однажды, триста кровавых рассветов спустя ты ничего

не вспомнишь, я клянусь тебе, ты даже не вспомнишь, все об-

ратится темнотой, снова и снова после этого, снова и снова, за

одним кровавыми рассветом будет следовать другой, не плачь,

тысячу рассветов спустя зарубцуется, останется только темно-

та, я обещаю тебе, не плачь, не плачь, две тысячи, две с поло-

виной тысячи… три тысячи и кто-то будет любить тебя так, что

ты ничего не сумеешь вспомнить», а потом он начал кашлять.

Он же сказал, что простыл. Кашлял и кашлял куда-то мне в

шею. И я ощутил на шее кровь. А значит, он не простыл, а

199

Илья Данишевский

значит, он соврал. Я вспомнил отрубленную голову голубя на

его большой ладони. Большой мужчина в шубе кашлял кровью,

а значит, у него туберкулез. Но нет, я знал, что у него нет ту-

беркулеза. Он не из тех, кто, болея туберкулезом, прижимал бы

меня столь плотно и гладил по голове. Это что-то другое.

Рак легких.

Снова и снова, один рассвет за другим у него рак легких.

Один кровавый рассвет гонится за другим и не может пой-

мать.

Чтобы любить так сильно, чтобы все забылось.

Только темнота и только не плачь, только не плачь, только

не плачь, всего лишь две с половиной тысячи рассветов прой-

дет над этой горой, где один кашляет болью на шею другого,

который не знает, что такое боль, и все забудется для этой

старой земли.

Чей-то снежный голос, рак снега, метастазы сугробов — все

зарубцуется множество тысяч кровавых рассветов спустя…

…уже через несколько часов все крыши были перемазаны

красным и начали ярко гореть на восставшем солнце.

– Якоб-Якоб, все будет хорошо. Все уже позади, Якоб…