Нежность в хрустальных туфельках
Шрифт:
Он появляется только минут через двадцать: не спрашивает разрешения сесть, просто проходит совсем рядом, обдавая запахом табака. Он что, курил? Прямо на территории школы? Хотя точно, Паша же рассказывал, что здесь есть закоулок, куда негласно «разрешено» ходить школьникам, лишь бы ты не делали это прямо в коридорах или на крыльце.
Жду, пока Ленский усядется — почему не удивлена, что его место на «галерке»? С таким-то ростом. Что там Паша про него говорил? Пока копаюсь в памяти, мальчишка демонстративно достает наушники, закладывает их в уши
До конца урока я то и дело натыкаюсь на откровенно лапающий меня взгляд. С трудом борюсь с желанием выставить его за дверь, но, возможно, Ленский только того и ждет? Будет с чистой совестью слоняться по школе, а потом скажет, что это я его выгнала. Ну и кто встанет на мою сторону, если здесь все дети — сынки и дочки важных «шишек»?
Когда раздается звонок с урока, я чувствую себя воином в поле, который в одиночку противостоял орде. Никто, ожидаемо, не ждет моего разрешения выйти из класса: сразу поднимаются, начинают шуметь и вообще забывают о моем существовании. Попытки напомнить о себе, чтобы дать домашнее задание, тонут в громком гуле и хохоте. Кто-то даже успевает включить музыку через внешнюю колонку. Девочка с первой парты начинает танцевать.
— Алё, народ! — орет с задней парты Ленский. — Колючка еще домашку не дала!
Как ни странно, это действует. Идеальной тишины, конечно, нет, и никто не спешит вернуться за парту, но я получаю ту самую минуту, чтобы надиктовать задание. Заодно делаю себе отметку в следующий раз записывать задание на обратной стороне доски перед началом урока, чтобы потом не делать это впопыхах.
Но даже бегство из класса не спасает меня от Ленского. Мальчишка догоняет меня на лестнице, подстраивается под мой шаг и говорит:
— Ну пошли.
— Куда? — не понимаю я.
— К директору, Варя.
Мы останавливаемся в лестничном пролете и на этот раз злость просто распирает меня изнутри. Жаль, что Ленский такой здоровый лоб, и чтобы смотреть ему в глаза, приходится делать настоящую шейную гимнастику.
Мальчишка похож на черта: смуглый, черноглазый, с густыми ровными бровями и густыми длинными ресницами. Черные волосы отливают синевой, на острой линии челюсти совсем не мальчишеская щетина.
Красивый. Особенно когда ухмыляется вот как сейчас.
— Меня зовут Варвара Юрьевна! — говорю так громко, что снующие вокруг нас ученики заинтересованно поворачивают головы. — Я не девочка с дискотеки, чтобы ты мне «тыкал». Если Нина Сергеевна разрешала подобное обращение, то мне это категорически неприятно, Данил Ленский.
— Нина Сергеевна… — ухмылка становится еще шире, — … не была такой сексуальной злючкой.
И, пока я не опомнилась, протягивает руку у меня над головой, в одно ловкое движение снимая заколку. Отступает, пряча «трофей» за спину. Проводит языком по губам и немного
— «До кончины губы милой, я хотел бы целовать…»[1]
— Рада, что музыка не помешала тебе слушать урок, Ленский, — стараясь скрыть шок, говорю я.
И, хоть это стыдно признавать, просто сбегаю в учительскую.
[1] Цитата из стихотворения С. Есенина «Ну, целуй меня, целуй»
К счастью, у меня сейчас «окно» и можно переждать, а заодно успокоится и перестать думать о нахальных черных глаза и о том, что судя по … гм… тому, как и чем Ленский ко мне прижимался, мальчик давно вырос.
Господи, почему никто не сказал мне, что одиннадцатый класс — это не десятилетки?
— Что, мать, с боевым крещением? — В учительскую заходит Паша и ухмыляется с моего разбитого вида. — Может, кофейку?
Я здесь всего неделю, но уже успела заметить, что Паша и термос — не разлей вода. Я охотно соглашаюсь и достаю из своего стола чашку. Паша наливает немного себе и мне, подтягивает стул ближе. Явно собирается что-то сказать, но не успевает, потому что дверь учительской открывается, и на пороге — это точно мне наказание за какие-то грехи! — снова Ленский. Вроде с улыбкой, но быстро смотрит на чашки в наших руках, и неожиданно тяжелой походкой хищника прет к нам.
— Ленский, тебе чего? — Паша отпивает из чашки и выразительно поглядывает на мальчишку.
Ленский игнорирует его вопрос, даже не скрывая, что расстояние между мной и учителем химии интересует его куда больше, чем то, что звонок на урок прозвенел минуту назад.
— Ты наш журнал забрала, Колючка, — говорит мальчишка, и мне не по себе от того, какими злыми становятся его глаза.
— Не Колючка, Ленский, а Варвара Юрьевна, — поправляет Паша. Берет с моего стола журнал и всучивает ему в руки. — Звонок уже был. У вас сейчас что? Математика? Тамара Сергеевна снова…
Ленский не дослушивает внушение: поворачивается и таким же шагом топает к двери. Ну и спина у него!
Я ловлю себя на мысли, что даже когда за ним с грохотом захлопывается дверь, у меня перед глазами до сих пор внушительный разворот плеч, и рельефные мышцы под свитером «в облипку». Ему точно восемнадцать?
Хотя, вдруг вспоминаю своего младшего брата и его проводы в армию. Ему тоже было восемнадцать, и он точно не выглядел субтильным школьником.
— Колючка? — ухмыляется Паша. — Ну все, Варя, считай, что тебя официально окрестили.
— Ничего не окрестили, — отмахиваюсь я, в большей степени от назойливого образа и мыслей о том, что за такой спиной, наверное, ничего-ничего не страшно, и когда-нибудь какой-то девушке очень повезет оказаться в таком надежной тылу.
— У Ленского скверный характер, — продолжает разглагольствовать Паша. — Но он в общем не плохой парень, хоть и мажористый. Видела красный «Порше» у входа?
— А его можно как-то не заметить? — усмехаюсь я.
— Вот Ленский на нем причалил. Видимо, отцовский подарок на совершеннолетие.