Незваный гость. Поединок

Андреев Виктор Андреевич

— Самит, скорее, теодолит. Скорее! — почти закричал он. — Это веха — для нас! Меденцева выставила! Понимаешь, Самит!..

— Зачем кричишь, товарищ? Что я, глухой?..

Не дожидаясь, пока успокоятся уровни, Луговой повернул трубу по первому азимуту и сразу же увидел в трубе пирамиду Меденцевой — зыбкие в мареве очертания. Повернул по второму — и снова в трубе пирамида! Трясущимися руками он наложил азимуты на схему и закричал снова:

— Самит, здесь строим пункт! Здесь!..

— Совсем шальной стал, товарищ, — проговорил Самит, но радость передалась и ему: он понял, что веха означала что-то большое и, может быть, недоступное для него, вначале повергшее Лугового в отчаяние, а теперь в радость. Да, Луговой посветлел. Все его сомнения, все его

отчаяние теперь казались уже смешными. И как это он мог потерять веру в себя? Все в порядке, товарищ Кузин! Вам не придется меня укорять. Ни в чем. И тебе, Люба, не придется из-за меня недосыпать ночей. Никто не лишит твоего отряда звания коллектива коммунистического труда. Все в порядке, Самит!

Уже казалось невероятным, что час тому назад он поддался отчаянию. Да только ради того, чтобы стоять вот так на бархане под голубоватым предвечерним небом и дышать настоем разнотравья, брать отсчеты по азимутам и видеть в трубу перевернутые вершинами вниз кусты и сознавать, что ты делаешь что-то полезное людям, — только ради этого можно одолеть самое тяжелое горе, перенести все невзгоды, забыть обиды. На то ты и человек!

Закончив наблюдения и записи, Луговой еще раз прочел записку Меденцевой. И только теперь увидел, что в ней не было ни единого теплого слова к нему. Писал далекий, чужой человек, которому нечего было сообщить, кроме обязательных азимутов.

Он сложил листок, разорвал. Мелкие клочки бумаги полетели по ветру, как живые. Луговой стал снимать теодолит.

— Конец, Самит.

— Очень хорошо, товарищ. Давно пора кончай!

— А если не кончается?

— Тогда вот так надо... — Самит рубанул ладонью перед собою.

— Ты о чем?

— А ты о чем?.. Ой-бай, два пункта в один день делал, а не рад. Вот о чем!

«Хитрый, черт», — сказал про себя Луговой.

Усталые, голодные, они возвращались на стан...

Еще не видя своих палаток, стоявших за барханом, Луговой по встревоженным голосам, донесшимся со стана, догадался, что кто-то приехал. «Наверное, Меденцева», — подумал он и с мыслями о ней, со страстным желанием увидеть ее поднялся на последний бархан и увидел возле палаток незнакомых людей. От них отделился Санкевич и, подняв над собой руки, пошел навстречу к Луговому.

— Несчастье, Борис Викторович! Валентину Шелк укусила змея...

Встречи и проводы

Всадники вскоре затерялись между бархан, но крики верблюдов и погонщиков еще долго доносились до Санкевича. Он стоял на бархане и смотрел в сторону Песчаного — поселка противочумной станции, стараясь представить себе весь путь, который проделает Луговой с больной Шелк на руках. Выдержит ли сам? Не отравится ли он, высасывая из ранки кровь?

Санкевич чувствовал себя прескверно — мучала совесть. Ведь он даже не попытался поехать с Луговым, чтобы помочь в пути. Но пятьдесят лет — это не двадцать пять. И сердце покалывает и перебивает, и одышка бьет по ногам при малейшей нагрузке. Куда ему взять на руки Шелк! А там, в Песчаном, обойдутся без него тем более. Хотя все это было очевидным, но Санкевич не мог успокоиться и еще долго топтался на бархане, как старый беркут с подбитым крылом.

Время свернуло с полудня. С пестрого разлива степи сошли миражи, ветер развеял марево. Воздух становился настолько прозрачным, что и невооруженным глазом можно было рассмотреть ближайшие пирамиды на вершинах самых высоких барханов. Вот-вот должна была установиться видимость. Санкевич распрямился, поднял голову. Стать бы возле теодолита и, не отходя до конца видимости, отсчитывать по лимбу углы, сверять невязки с допусками и всякий раз чувствовать щемящую радость удовлетворенности собой, инструментом, погодой, тем, что сумел простоять в напряжении и не потерял ни одной минуты ценного для наблюдения времени. Сколько таких счастливых минут было в жизни Санкевича! Сколько было взято отсчетов, каких только не замерено углов! На каких землях и где только не стоял Санкевич и не щурился, глядя в окуляр

универсала!.. Кому только, на какие стройки не сдавал планшетов!.. Он никогда не щадил себя и любил людей, сполна отдающихся делу. И с этой неизменной и давнишней своей меркой подходил и к оценке людей своей экспедиции.

Санкевич не мог представить себе, чем окончится этот нелепый случай с Валентиной Шелк. Но он уже не сомневался, что она надолго вышла из строя, что продвижение ее отряда под большой угрозой.

Вернувшись к палатке, он взял привезенные Шелк материалы, раскрыл схему, журналы. Прикинул, сколько сделано ею, и свистнул: даже пол нормы не было. Поэтому-то Луговой и не видел ни пирамид, ни вешек Валентины. Санкевич нанес на схему отрекогносцированные пункты, сделал проект привязки к ряду Лугового и остался доволен: только бы выдержать так. Но сумеет ли Шелк? И когда?.. И опять неотвратимость зимних работ испугала Санкевича. Придется расплачиваться неделями непогоды за каждый летний день, упущенный безрезультатно.

Покончив с журналами Шелк, Санкевич принялся теперь за материалы Лугового. У него было достаточно времени до полных сумерек, чтобы разобраться с работой отряда Лугового. Да он уже и горел нетерпением узнать, что сделал этот Илья Муромец и как. И когда подсчеты были завершены, Санкевич не поверил результатам: триста процентов! Он присократил время на организационный период, снизил коэффициент на трудность рельефа (барханы, в километре — уже горизонт), повысил норму Малининой и опять — двести сорок! Это был самый высокий процент выработки в экспедиции. А качество? Что же!.. Он не знал, к чему можно придраться. Санкевич улыбнулся. Ему доставит удовольствие доложить Кузину о работе Лугового и Малининой. Он ведь был недоволен их приездом, чуть не откомандировал обратно. А теперь, пожалуй, придется ему писать приказ о награждении. А как же! Нужно добиться. Особенно для Малининой. По всему видно, что девчонка выросла в недостатке. Второй оклад ей будет вовсе не лишним. Кузин, нужно полагать, упрямиться не станет, в целом по экспедиции норма перевыполнена. Впрочем, если не брать под сомнение ход нивелировки Виднова, то... А может быть, промолчать про эти журналы и не портить настроение Кузину? Ведь у него только подозрения.

К молодежи Санкевич всегда был неравнодушен, он слишком близко к сердцу принимал их удачи и промахи. Вот эта Шелк. Санкевич взял схему и еще раз сердито посмотрел на небрежно вычерченные треугольники. Разве в них было заложено хоть сколько-нибудь любви к делу?.. А ведь эта девушка не глупа и могла быть красивой не только внешне. Но она будто нарочно мазала дегтем свою душу. Ее поведение в поселке не было примерным. Гибкая и тонкая, она по вечерам вытанцовывала с Видновым какой-то скверный танец, и рабочие, глядя на них, удивленно покачивали головами: «Ой-бай, кто научил?»

Санкевич отложил в сторону схему, распрямил уставшую спину и тут увидел Малинину, спускающуюся на лошади с бархана. Она ловко и непринужденно сидела на небольшой, упитанной кобылице. В одной руке держала повод, в другой — камчу.

Пружинисто спрыгнув на землю, Малинина подвела лошадь к коновязи, отпустила подпруги и пошла навстречу Санкевичу, приветливая и сияющая. Он в радостном порыве схватил ее за руки, притянул к себе.

— Здравствуйте, волшебница! Здравствуйте!

— Почему же волшебница? — Люба рассмеялась. Она сняла с головы соломенную шляпу, обнажив коротко подстриженные с каштановым отливом волосы. — Самые прозаические дела совершаем: строим, наблюдаем, измеряем.

— Прозаические-то, прозаические, а вот куда косу дела?

— А-а! За это мне уже досталось...

— От Лугового?

Люба взглянула в глаза Санкевичу и вдруг спросила:

— Что случилось, Валерьян Иванович?.. и где Луговой?

Санкевичу пришлось рассказать о происшествии с Шелк, но о том, что Луговой высасывал из ранки кровь, он не решался сказать.

— Как жаль, что я свернула с дороги! Ведь мы встретились бы! А теперь...

Она не сказала, что теперь, но Санкевич видел, что она встревожена и озабочена.