Нф-100: Уровни абсурда
Шрифт:
– Да я и не спорю, - неожиданно согласился Митька.
– Но я же не виноват в этом. Таким меня создал Бог. И потому взорвать церковь - божье желание.
Прохор неторопясь переложил трубку из правой руки в левую, и освободившейся ладонью выдал Митьке мощный подзатыльник, от которого тот прямо с колоды рухнул носом в землю.
– Боженька тебя создал хорошим, - заявил инвалид, глядя на встающего с карачек Митьку.
– А вот испаскудился ты уже сам... Ладно. Бери мешок, и пойдем к оврагу.
– А мешок-то зачем?
– поинтересовался Митька, отряхивая пыль с колен.
– Как же ты бочонок с порохом домой попрешь?
– А-а-а, - протянул Митька.
Он сбегал в дом и вынес большой мешок.
Бочонок лежал в указанном месте и Митька, не сдержавшись, спросил:
– Так ты тут все и зарыл?
Прохор спокойно ответил:
– Нет. Только половину. Вторая часть находится в моей деревянной ноге, которой я могу в любое время дать тебе по башке так, что ты забудешь не только о моей доле, но и о жадности вообще.
– Что ты, что ты!
– возбужденно ответил Митька, плотоядно глядя на деревянный протез инвалида.
– Ну-ка, засовывай бочонок в мешок и тащи во двор!
– рявкнул Прохор.
Митька тут же выполнил команду. Он взвалил мешок на плечо и направился к дому. Во время недолгого пути шурин постоянно оглядывался на зятя и достаточно заинтересованно ловил глазами его неровно шагавшую деревянную ногу. Прохор делал вид, что не обращает на это никакого внимания, но про себя решил надолго в Митькином доме не задерживаться. Потому что алчность - есть алчность. Она не только неистребима, но и непредсказуема. И инвалид об этом знал.
Глава пятая
Церковь окружала могильная тишина. Это было неудивительно, поскольку стоял третий час ночи и вся деревня благословенно спала. Кроме Прохора с Митькой, которые замерли возле ограды.
Забор был невысоким. Три ряда штакетника, оплетенные хмелем. Штакетник сам по себе защита пустяковая, а вот хмель - совсем другое дело. Митька судорожно шептал Прохору в ухо:
– Эта трава - сволочь редкостная. Вроде как хватает тебя за все места, а потом остаются ожоги, будто ты плетьми жутко посечен...
– Да знаю я, - шептал в ответ инвалид.
– Или забыл ты, как вместе яблоки в поповском саду воровали?
– Да помню я, помню, - отвечал Митька.
– Ты тогда первым запутался и заорал. Мы все сбежали, а тебя поп выловил и потом наказывал...
– Что ты имеешь в виду?!
– взрыкнул Прохор.
– Да успокойся ты, - благодушным шепотом прогундосил Митька.
– Тогда поп еще человеком был... Я же помню, что у тебя после этого два синяка на роже появились и шишка на голове от его посоха. И все, вроде.
– Хорош болтать!
– строго сказал Прохор.
– Хватит детских дурачеств. Пройдем через калитку.
– Она заперта.
–
– Да, но вдруг Пафнутий нас увидит?
– Разберемся на месте, - сказал Прохор.
– Надо будет - дадим Пафнутию по башке его же посохом! Чай, не дети давно, и не за яблоками пришли...
– Да!
– радостно согласился Митька.
– Я даже желаю этого!
Порывистость Митьки строго соответствовала количеству выпитого им самогона перед походом в церковь. Это было связано с обильным ужином, который он сам же и организовал. Большая часть обильности заключалась прежде всего во второй ведерной бутыли, которую Митька выставил на стол перед Прохором.
Инвалид, естественно, не стал себе отказывать в удовольствии, и потому оба террориста находились у ограды церкви в существенно приподнятом настроении, поскольку начали ужин в пять пополудни, а остановились только к часу ночи. Поэтому они не без труда перелезли через невысокую калитку и углубились в церковный двор.
Сначала у них возникли проблемы с продвижением, вызванные появлением целой своры собак. Но в вожаке набежавшей стаи Митька совершенно неожиданно для себя узнал дворового пса Шарика. Он хотел было наброситься на него с пинками и упреками за неверность, но инстинктивно понял, что лучше поступить по-другому. Что и сделал, тихо сказав:
– Шарик, ведь я же тебя кормил и растил!..
Шарик, вспомнив, как и чем его кормил Митька, тут же взрыкнул с негодованием. Но в этот момент ему, скорее всего, пришло в память его щенячье детство, проведенное в митькином дворе, и потому он решил оставить прежнего хозяина с неизорванными штанами, так как радужные младенческие воспоминания всегда содержат только солнечные дни и полные сиськи с едой. В связи с этими обстоятельствами Шарик, грозно рыкнув, увел подчиненное ему собачье стадо куда-то за угол церкви, предоставив тем самым своему прежнему хозяину полную свободу действий на выбранном им поприще.
Кроме небольшой церквушки двор состоял из конюшни, нескольких хозяйственных построек, и большого поповского дома с пристроенной к нему баней, в которой, судя по долетавшим из нее звукам, веселились даже в это позднее время.
Прохор с Митькой, несшим на плече мешок с тяжелым бочонком, остановились у трех елок, сплетение веток которых позволяло им остаться совсем незамеченными при любых обстоятельствах.
Из бани вдруг выскочила совершенно голая женщина и с радостными воплями нырнула головой в пятидесятиведерную бочку с водой, стоявшую посреди поповского двора. За ней следом выбежал сам поп, который залез туда же. Вода из бочки тут же выплеснулась наружу, а в самой бочке возник утробный гогот, вызванный голосами и эхом от дубовых стенок.
– Похабник!
– сообщил Митька с вожделением в голосе и зачем-то облизнулся.
– А что за баба с ним купается?
– поинтересовался Прохор.
– Да кто-либо из приехавших лечиться от всех болезней, - сказал Митька, пустив слюну.
– У нас сейчас таких много. Прямо паломничество какое-то в последнее время! И все поп виноват! Хватает же его на всех! Включая Тишку-покрышку...
Двери в церкви оказались не запертыми. Прохор перекрестился и, вытащив из мешка бочонок, поставил его на пол возле небольшого алтаря. Митька где-то в углу умудрился нашарить свечку и спички. Маленький огонек осветил помещение. Митька, рассматривая сгоревшую спичку, заметил: