Ничего кроме правды

Болен Дитер Гюнтер

Я могу сказать, что если другие рождаются с золотой ложкой во рту, то мне от предков достались навозные вилы и доильный аппарат. Бабушка и дедушка Болены были фермеры, проведшие свою жизнь возле коров и свиней на одном из каналов Восточной Фризии. Кроме свиней и коров у них было 11 детей. К счастью для меня отец оказался настоящим упрямцем, он непременно хотел получить школьный аттестат. Если бы не он, прыгать бы мне сейчас в резиновых сапогах по плотине или тискать коровье вымя. Или стал бы таким, как Отто Валькс, тоже облом.

Самый важный человек, самая большая любовь моей жизни — мамина мама, моя бабушка Мария. Я стал тем, кем стал, только благодаря ей. Она была неповторима. То, что я внук этой женщины, с раннего детства дало мне ощущение моей собственной неповторимости. Именно она взрастила во

мне стремление следовать за своими мечтами. Что я ещё мог бы о ней рассказать? Бабушка Мария была домохозяйкой в Кёнигсберге, сегодняшнем Калининграде и бежала после войны с дедушкой Вильямом, кондитером, пятью детьми и сложным рецептом сладкого земляничного торта в местечко поблизости от Ольденбурга. Дедушка умер рано, от рака печени. Бабушка Мария оказалась смелой женщиной, она вязала спицами и крючком, готовила утра до вечера. Она лучше всех на этой планете умела готовить кролика, нашпигованного зубчиками чеснока так, что он становился похож на ежа. Когда малыш Дитер становился на год старше, он уговаривал воткнуть праздничные свечи не в торт, а в кролика, бабушкин подарок. Для меня она была самой прекрасной женщиной на свете. Бабушка никогда не стригла волосы, помню, как она укладывала косу на затылке «баранчиком». Именно от неё я получил чувство слуха, необходимое тому, кто хочет стать композитором. «Прежде чем добиться успеха, даже святому пришлось попотеть», " Будь всегда честным». Её слова — вот мои моральные ценности, мой Новый Завет не от Христа, а от бабушки.

Если она получала какой–нибудь подарок, что случалось в нашей семье два раза в пять лет, то тотчас же прятала это в комод, «на чёрный день», как она говорила. С раннего детства я веду себя точно так же: костюмы — в шкаф, ценности — в сейф. А позднее, когда вынимаю всё это, мне зачастую приходится признавать: «Это теперь практически никуда не годится». К примеру, в моём сейфе уже несколько лет лежат часы от Картье, камни 18 карат, куча золотых прибамбасов. В принципе, их всё ещё можно было бы надеть, но тогда я стал бы похож на дельца с Юга, и мне пришлось бы выслушивать что–то вроде: «Слушай, ты, старомодно одетый недоумок».

У бабушки была русская душа: земная, грустная, меланхоличная. Все эти минорные ноты в моей музыке — от неё. «Иди по пути, что тебе предначертан…» — пела она своим чуть дрожащим голосом с восточно–прусским акцентом, который так приятно рокочет и от которого в животе делается так спокойно и приятно. Этот голос до сих пор звучит у меня в ушах. Или то, как она ругалась: «Du Lorrrrrbass», «Du, fetterrrr Borcher!», что на восточно–прусском означало «Ах ты болван» или «Ах ты злодей» — такими словами она награждала меня, своего внука. Перед концертом в Данциге я дал просившей милостыню нищенке 1000 марок, только потому, что она напомнила мне о бабушке. Когда бабушка несколько лет назад умерла, я стоял у её гроба, и мне казалось, что половину меня хоронят вместе с ней. Если бы я мог, как Е. Т. позвонить на небеса, где она, несомненно, жарит кролика для Господа Бога, я бы сказал ей: " Бабушка, я люблю тебя, и не проходит ни дня, когда бы я не думал о тебе». Собственно, на этом месте я хотел вклеить в книгу бумажный носовой платок, но в издательстве мне не разрешили это сделать.

Вторая после бабушки женщина на этом свете для меня — это моя мама Эдит. Нежная, как бисквит, и ей ужасно стыдно, если я по телевидению произношу слово «клёвый». А на следующий день в парикмахерской она пристально смотрит в зеркало, чтобы ни с кем не заговаривать об этом. «Мой мальчик, мы не для этого отправляли тебя учиться» — говорит мне она. Мама выглядит как Дагмар Бергхофф, только ещё милее, как мне кажется. Она очень изящна, её так и хочется покормить печеньем, она весит очень мало и пробуждает в любом мужчине инстинкт защитника. Один из журналистов как–то подписал под нашей фотографией: «Тот, что с морщинами на лице — это сын».

Ах да, морщины! Только солнце виновато в этом: с тех пор, как мне исполнилось 18, оно постоянно оставляет на моём лице такие следы. И во всём остальном я унаследовал гены Ганса Болена. Опасаюсь, что наша семья породнилась когда–то с бассетами. Но это такой пустяк! Может быть, отец и не выглядит, как фотомодель, но он чрезвычайно обаятелен. Раньше женщины пачками падали перед ним, и малышка Эдит — не исключение. Мои родители — Ганс 25 лет и Эдит 18 лет — лишь однажды назначили друг другу свидание, чтобы просто поесть мороженого, но уже тогда мама была моей мамой. Они поженились, потому что в те времена нельзя было обзаводиться детьми, не обзаведясь свидетельством о браке.

Когда я рождался, мама

всё время кричала: «Я сейчас лопну!», должно быть, она чувствовала себя так, будто рожала целый дом с гаражом и палисадником, у неё от этого даже глаза красными стали. У меня уже тогда было то, чем я и по сей день отличаюсь от других людей: половина арбуза на плечах. Не прошло и двух лет, как появился на свет мой брат Уве. И тогда отец оставил должность чиновника в службе дорожного строительства «Aurich» и создал собственную дорожно–строительную фирму «Ганс Болен — подземное строительство ООО Ольденбурга». Деньги на покупку первых машин и приборов он выклянчивал у всевозможных знакомых. Вечерами за ужином речь заходила только о ценах, тачках, бетономешалках, катках, гусеничных тракторах и экскаваторах. Одновременно отец копал ложкой в тарелке с картофелем, яичницей и картофельными оладьями, жаренными в масле которых бабушка Мария накладывала ему больше, чем остальным. Прежде чем все остальные успевали рассесться по местам, его тарелка была уже пуста. Заказов не было, мама пошла работать в бюро к отцу, она жила в постоянной истерике, которая особенно усиливалась, когда приходили поставщики цемента и сообщали о повышении цен на 1,5 пфеннига. Она торговалась так, будто речь шла о её жизни, и пыталась скопить хоть немного деньжат, в то время как отец, к её сожалению, часто мыслил совсем не как бизнесмен. Если она убеждала его: «Ганс, ты должен уволить этого рабочего, он проболел 8 недель, и, кроме того, он пьёт, как сапожник», то работяге нужно было лишь поприставать к отцу с просьбами и выдавить из себя несколько слезинок, и отец таял от сочувствия. Вообще–то, это качество передалось от него мне, я веду себя точно так же — смягчаюсь, когда люди плачут. Мой отец, думаю, сжалился бы даже над вредителями вроде землероек, лесных и полевых мышей, если бы они заплакали.

Мама изнывала от работы и перенапряжения. Я всё время старался показать ей, как сильно её люблю. Перед нашим домом бабушка разбила несколько клумб, на которых росли белые и голубые цветы мать–и–мачехи. Когда мне было два года, я вырвал все цветы, потому что от бабушки узнал сказку о Белоснежке, а я не хотел, чтобы у меня была злая мачеха. В день матери в 1959 г, мне тогда исполнилось пять, я придумал, как доказать свою любовь: я решил взять на себя часть маминой работы и полностью вымыть наш дом — столовую, кухню и ванную. После проделанной работы я установил, что всё сверкает не так, как мне хотелось бы. Тогда я направился к холодильнику, вынул весь имевшийся запас маргарина и при помощи этого средства попытался навести зеркальный блеск. Мама только руками всплеснула и снова раскричалась, вследствие чего я уже в этом нежном возрасте решил, что в будущем моя деятельность на кухне будет сведена к минимуму. Несмотря на то, что взрослые вкалывали, денег дома было в обрез, а если не в обрез, то вообще не было. Как–то вечером родители решили пойти в кино, но у них не было денег на два билета. В моей комнате на полке стояла светло–голубая шкатулка, в которую мне что–нибудь подкидывали дядя Гюнтер и тётя Марианна, когда приходили в гости. Чтобы позволить себе провести хороший вечер, отец вошёл в мою комнату и разбил копилку, пока я спал.

В другой раз я захотел получить замечательные краски с кучей оттенков, с коробкой в форме аэроплана и специальным ящичком для кистей. Все в моём классе, как мне казалось, обладали этими великолепными красками фирмы «Пеликан», но малышу Дитеру пришлось довольствоваться дешёвой подделкой из Тайваня. Театральные выступления в школе были ужаснее всего. Я так хотел быть главным героем, чтобы все мне завидовали. «Вот тебе купальное полотенце, накинешь на плечи и станешь принцем.» — говорила мама. На этом инцидент был, по её мнению, исчерпан.

Я помню, как будто это было вчера, тот первый и последний раз, когда я пошёл с отцом в бассейн. Самыми ужасными я считал тогда две вещи: мои отвратительного вида плавки в зелёную и чёрную клетку и необходимость раздеваться на виду у других. «Можно я пойду туда?» — спрашивал я отца и указывал на отдельную кабинку, вход в которую стоил 20 пфеннигов. Но отец только сказал: «Пошли» и потащил меня в общую мужскую раздевалку, которая была бесплатна. Я стоял нагишом среди толстопузых мужиков. Быстро вытащил из сумки свои плавки и надел, мне было ужасно стыдно, казалось, все за мной подглядывают. Так я и рос, экономя на всём, вечно подсчитывая гроши. И когда мой отец неожиданно подарил 300 плиток газобетона для школьных мастерских, чтобы мы выпиливали сердечки и рыбок: «Мастерите, ребята!», у меня возникло подозрение, что он делал этот щедрый подарок, дабы его сыночек стал учиться хотя бы на тройки.