Ничего кроме правды
Шрифт:
Люлле
Я был готов! В 1967, когда мне было 13 лет, Люлле вошла в мою жизнь. Люлле звали, собственно, Лизель. Волосы она заплетала в косы, вот эта девчонка и стала моей первой подругой. Тискались мы всегда у неё дома, в отличие от моих её родители были очень толерантны. Кроме того, у Люлле была прекрасная работа — играть со мной в хит–парад: она должна была слушать песни, которые я сочинял. Дело в том, что у бойкота, который я объявил учителям музыки, были далеко идущие последствия — я не мог читать ноты. А раз так, то не мог и исполнять чужие композиции. Приходилось играть только свои собственные. Моя норма выпуска песенной продукции равнялась двум песням в день. Люлле должна была высказать своё мнение о них и присвоить им соответствующие места. Моими соперниками были «Dear. Mrs. Applebee» Девида Гаррика, «I'm a Believer» Манкис «All You Need Is Love» Битлз и «Goodnight My Love» Роя
Настал печальный день, когда Люлле исполнилось 15, она прогнала меня и быстренько забеременела от какого–то музыканта по имени Детлеф. Я никогда больше её не видел. После моего с ней прощания родители возносили к небу благодарственные молитвы. Точнее, молилась одна лишь бабушка, так как мои мама и папа были всё время слишком заняты.
Господин Энгельманн
Благодаря гитаре мои взаимоотношения с другими подростками были теперь просто супер, только вот взрослые не покорялись моему обаянию, и, прежде всего, мой классный руководитель — господин Энгельманн (фроляйн Ротенмейер в мужском варианте) — суперстрогий и суперязвительный, с лысиной и шармом на щеке. Наши с ним отношения окончательно пошли псу под хвост в тот самый день, когда я, наконец, сделался заводилой среди одноклассников: «Брось дверную рейку через перила, Дитер! Да тебе это слабо!» — подначивали они. Такие слова мне не нужно было повторять дважды. Именно в тот момент, когда эта штуковина перелетела через перила, наша биологичка поднималась по лестнице, планка едва не свалилась ей на голову, с резким грохотом упав всего в полуметре. Планка была усеяна тысячей маленьких обойных гвоздиков, так что нашей биологичке едва не пришлось освоить профессию факира.
Конечно же, она подумала, что это было умышленное покушение на неё. Через пять минут примчался старикашка Энгельманн и устроил допрос: «Кто это был?» Я не подумал ничего плохого, моя совесть была чиста, и я поднял руку: «Это был я.» Энгельманн подошёл ко мне, размахнулся и ударил со всей силы, слева и справа, бам, бам, бам, прямо по голове! Кровеносные сосуды в мозгу лопнули, из носу и из ушей хлынула кровь, я упал на пол, он ударил меня ногой и заорал: «Вон отсюда, Болен, вон, вон, вон!» Я помчался в туалет, отмотал туалетной бумаги, чтобы утереть сопли и заткнуть ноздри кусочками бумаги, так как кровь хлестала фонтаном. Я был совершенно ошеломлён, понимал, что снова что–то натворил. Но настоящая горячка началась, когда я пришёл домой! Энгельманн не поленился позвонить мне домой, и рассказать отцу, какой невоспитанный у него сын. «Иди сюда, дружочек» — говорил отец, держа в руке рожок для чистки обуви, и указывая им в направлении ванной комнаты. Отец обычно использовал ванную комнату для разговоров с глазу на глаз. Но в этот раз всё оказалось не так просто, нет, мне досталась месячная норма — многовато даже для такого трудного ребёнка, каким был я. И из этого трудного ребёнка должен был вырасти приличный человек — втолковывали мне если не через рецепторы мозга, то через рецепторы задницы. Моя мать смотрела на вещи так же, как и отец: если моё поведение слишком её доставало, она при необходимости хватала для разъяснения педагогической проблемы разливательную ложку. И тогда бесполезно было повторять: «Но мама, я только хотел…» — р-раз, и я получал по заднице.
С другой стороны, если от них что–то зависело, то я мог рассчитывать на моих родителей. Тогда они становились львами, защищающими своего детёныша. Подобное случилось в тот день, когда я занимался в школьном спортзале на кольцах. Я ударился головой и упал на мат. Совершенно оглушённый, я, тем не менее, быстро вскочил на ноги. Кровь хлынула из носа и из ушей. Изображение перед глазами расплывалось, и было частично скрыто за молочной пеленой. Ничего не соображая, я бесцельно побрёл, качаясь, к раздевалке, собрал свои шмотки и покинул школу, никто меня не остановил, и никто из учителей не обратил на меня никакого внимания. Потеряв ориентацию в пространстве, я неуверенно шатался по Ольденбургу, одежда наизнанку, все «молнии» расстёгнуты. И ни один прохожий не заговорил со мной и не удивился: «Эй, парень, скажи, что с тобой стряслось? Чем мы тебе можем помочь?» В этом было отчасти виновато время: тогда людей на улице просто не интересовало, текла ли у кого–то, как у меня, из носу кровь, и мог ли этот кто–то оценивать адекватно обстановку.
Шатаясь, я прошёл не то 6, не то 7 километров до дома и там рухнул на руки отцу прямо у входной двери. В бессознательном состоянии я был доставлен в окружную больницу Ольденбурга. Там мне поставили диагноз: «Перелом костей основания черепа и волосная трещина черепной коробки». И ещё там говорили избитые фразы, как то: «Герр и фрау Болен, надейтесь на то, что с вашим сыном всё будет в порядке.»
Должен сказать, что жизнью я обязан своему отцу. Он повернулся на каблуках и повёз меня в частную клинику. Теперь он ни на что не скупился. Восемь недель я пролежал в больнице, первые недели в абсолютной темноте. Меня мучили безумные головные боли, всё в голове шло кувырком. В голове стучало,
Энрике
Когда мне исполнилось 15 лет, я обзавёлся шикарной гривой до плеч, с удовольствием потягивал после школы пивко, предпочитая всякому другому свежее Jever Export, охотнее всего торчал в полутёмном «Greta Green», излюбленном месте встреч всех школьников, где игрались современные хиты из чартов «Obla Di, Obla Da» Битлз и «Eloise» Барри Райена. Там я познакомился со своей самой большой любовью — с Энрике. Её отец был известным глазным врачом, она была воспитана на балете, белом рояле в гостиной, горничных и уроках латыни. У Энрике были чёрные волосы, карие глаза и гибкая фигурка. Эстефания Ольденбургская, мой любимый тип женщин. Мою семью родители Энрике называли " разбогатевшими нуворишами из пригорода». Энрике всё время давала мне понять, каким жутким типом она меня считала. Не то, чтобы я ей не нравился, нет, её от меня просто тошнило. Хотя внешне она держалась вежливо и на моё токование отвечала, что она «не уверена» и «не знает». Но она ни за что не хотела встречаться со мной. Мне не оставалось ничего другого, кроме как подкарауливать её в «Greta Green». На танцплощадке я всё время вертелся перед ней с литаврами — косил под Элвиса. Это был беспроигрышный метод, смягчавший сердца девчонок, но Энрике игнорировала меня, болтала со своими подругами, флиртовала с другими парнями.
Но, как утверждала, моя бабушка «Вода камень точит». Так случилось и с Энрике. Каждый вечер, как по будильнику, я подходил к ней и говорил, как здорово она выглядит. Что я весь день думал о ней. Что она женщина всей моей жизни. Я говорил чистую правду, насколько такое вообще возможно. Я думаю, Энрике чувствовала это. После трёх месяцев тяжких трудов я был услышан ею.
Она была моей принцессой. Это была противоположность, которая меня притягивала: она, ходившая каждую неделю в оперу и в театр, такая чистая и в свои 13 лет, конечно же, всё ещё девственница. Она сидела всегда с прямой спиной, грациозная, как русалка. У неё дома всегда пахло свечами, тогда как у меня дома свечи горели лишь на Рождество. Для чего же иначе электричество? Энрике была женщиной, которой я мечтал обладать, моей богиней, превосходство которой я осознавал. Только в одном я чувствовал себя лучше её: когда я убирал ноты, она не могла сыграть даже «Маленького Ганса». «Послушай» — говорил я ей — «Ты пять лет училась играть на пианино и не можешь сыграть без нот вообще ничего, где же твоё творческое начало?» Тогда она смотрела на меня обиженно и плакала.
Через полгода я познакомился с её родителями: мы сидели вместе за столом — Энрике, ее отец, мать, четверо сестёр. Её отец вдруг наклонился ко мне и шепнул: «Дитер, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз». А я спросил: «Да, в чём дело?» А он: «Надеюсь, ты меня правильно понимаешь, моей дочери только 14 лет…» Он говорил немного напыщенно и туманно, так что я ему ответил: «Да, если Вы имеете в виду, что я не должен спать с Вашей дочерью — так это я давно уже сделал!» На что её папочка легонько размахнулся и влепил мне такую затрещину, что я растянулся около стола. До конца моих дней мне было запрещено приходить домой к Энрике.
Таким я был и прежде: взрослые ненавидели меня хронически. И я заметил, какое это иногда щекотливое дело — говорить правду. По–видимому, существуют различные виды правды — такая, которую можно произнести вслух, и такая, которую лучше утаить. Я по сей день так и не понял, какая из них какая.
С той поры Энрике и я начали встречаться тайком. Я любил её неистово и был хронически ревнив. Было время, когда я дни напролёт просиживал на дереве перед её домом и наблюдал в бинокль, кто заходил и выходил оттуда. Она рассказывала мне, что собирается делать домашние задания с девочками и ещё какими–то типами, а я хотел удостовериться, что она меня не обманула. Я приходил после полудня и бесконечно долго сидел на этом дерьмовом дереве.
Ночью Энрике вылезала через окно своей комнаты и — топ–топ — бежала 7 километров ко мне, а затем бросала камушек в окно моей комнаты. Я впускал её, мы прокатывались круг (или два круга). Рано утром в 3 часа — топ–топ–топ — она бежала 7 километров до дома. Мои родители узнали об этом, когда я, несмотря на летевшие в окно камни, проспал приход Энрике. Единственным человеком, которого разбудил этот шум, был мой отец: он посадил Энрике в свой «Мерседес» и, ни слова не говоря, отвёз её домой. Даже меня не разбудил. Что касалось историй с женщинами, я мог рассчитывать на отца: «Мы, мужчины, должны поддерживать друг друга.»