Ничего кроме правды
Шрифт:
«Дитер, я закажу тебе сааааааамые дорогие апартаменты во всём Берлине — вещал он голосом опытного рекламиста — и тыыыыыыыысячу роз к ним. И всё будет только сааааааааамое изысканное! И вы получите приглашения на сааааааамые модные рождественские вечеринки!»
«Ты увидишь — хвастал Энди — я всё сделаю. До семидесятилетия будешь вспоминать».
Энди и впрямь снял лучшие апартаменты, привёз шампанское и зелень. Сколько же там было цветов? 100 или 1000? Были ли они разбросаны по полу или стояли в вазах? Не имею никакого понятия, я всего этого так и не увидел. Потому что вместо того, чтобы в восемь встретиться с Наддель, как и договаривались,
Я названивал Энди с интервалом в пять минут: «Энди, Энди, что мне делать? Наддель не идёт!» — я был недоволен.
«Расслабься, парень, — говорил Энди — она, верно, ещё только чулки надевает. Зайди к ней ещё раз и позвони».
Уже четверть девятого. Я атаковал дверь звонками и глядел в окна третьего этажа, где мне мерещился неяркий голубоватый свет, будто кто–то смотрел телевизор. Я позвонил кому–то, чтобы меня вообще впустили на площадку, и начал стучать в её дверь: «Почему ты не выходишь? Я ведь знаю, что ты там!» Но и через 10 минут я мог поговорить только с дверью: «Слушай, Надя, ты могла бы просто позвонить и сказать, что не хочешь ехать со мной в Берлин. — Надя? — Надя! — да скажи же, что случилось, не то я выломаю дверь!»
Я возвращался домой в препаскудном настроении домой, где за картофельным салатом и сосисками Эрика и мои родители дожидались полуночи. Я сказал им, что выступаю с Blue System. Они были не слабо удивлены, когда я показался в дверях. «Выступление сорвалось» — проворчал я и спустился вниз в студию, чтобы тайком набрать надин номер. Она подняла трубку: «Алло».
«Скажи–ка, ты, дура, — попытался я разозлить её — что это ещё за церемонии?»
«Ах, послушай, ах нет, ах да, вот так! Я была занята в магазине, переучёт, и я не знала, что мы поедем в Берлин» — запинаясь, произнесла она.
Я заорал на неё: «Что за переучёт? Ты с ума сошла?» Я смекнул, в чём дело: она просто не из тех, кто может открыто о чём–то сказать. Она, конечно, никогда бы не призналась, что не хочет ехать в Берлин, и у неё духу не хватило бы сказать: «Давай встретим праздник здесь», потому–то она, как всегда, отделывалась глупыми ответами. Этот приём был таким прозрачным, так глуп и неловок, что десять секунд спустя я снова любил её, и всё казалось мне не столь печальным. В таких делах Наддель обладает ловкостью шотландского пони, тогда как Верона, которая все свои штучки проворачивает с коварством Каа, питона из книжки про Маугли — вот она могла бы стать председательницей общества защиты собственных интересов.
Без четверти одиннадцать я выбрался из своей темницы в подвале. Эрике и родителям, сидевшим бесцельно на диване перед телевизором, объяснил, что мой концерт, быть может, ещё состоится. По их лицам я понял, что они мне ни на грош не поверили.
Как ненормальный помчался я в сторону Эппендорфа, чтобы захватить Надю. Она выглядела просто круто, волосы зачесала гребнем, эту её причёску я всегда обожал. По её предложению решено было отправиться в «Pulverfass», травести–клуб в Штейндамме, чтобы всё–таки отпраздновать. У меня от волнения разболелся живот, так что я заказал чашку ромашкового чая для себя и бокальчик шампанского для Наддель.
Один из тех, кто
Мы отправились в «Elysee». У меня в животе порхало три миллиона влюблённых мотыльков, я лишь кивнул в сторону администратора и с тяжёлой головой заполнил формуляр. Иногда есть свои преимущества в том, чтобы называться Боленом, никогда и нигде не нужно показывать свой паспорт. В те двадцать секунд, что ехал лифт, мы начали тискать друг друга, затем ворвались в комнаты. Секс с Наддель — это как пятёрка с плюсом, как лапша с трюфелями, как мороженое со сливками — вовсе ничего не нужно уметь. Можешь спросить у Ральфа Зигеля, он–то скажет.
Большей эйфории, чем та, в которой я находился, просто не бывает. «Пойдём, давай снимем вместе квартиру!» — предложил я.
А она: «Супер!»
«И ты поедешь со мной в Берлин?» — спросил я.
Эту поездку я нарочно придумал. Я хотел побыть вдалеке от Эрики, успокоиться и просить поддержки своего друга Тео Вайгеля. Дело в том, что тот, кто переезжал в Берлин, получал налоговые льготы. По моим подсчётам это составило бы 500 000 марок, на эти деньги можно было бы купить прекрасную новую мебель.
Наддель снова ответила: «Супер! Супер!», но я наконец–то прижал её к стене: «Слушай, я говорю серьёзно, завтра я пришлю мебельный фургон и заберу тебя вместе со всем твоим барахлом!»
«Да, хорошо — донеслось в ответ — всё понятно!»
Три дня спустя мы осмотрели пентхаус на Виссманнштрассе, что в Кенигсзее, в Берлине. Площадь составляла 120 метров, расположен дом был просто прекрасно. Оттуда я позвонил Эрике. «Оставайся там!» — велела мне она. Это было ново для меня — она сохранила полное спокойствие. Я привык, что она спорила, кидала в стену миски со спагетти и орала. Возможно, ей надоели мои выходки. А может, она была уверена, что я вернусь. Она знала, что я безумно люблю своих детей. Поэтому, может, она думала: он всё равно вернётся. Дай ему только поразвлечься. Я пользовался славой, хотя и не всё, что обо мне говорили, было правдой, но никто из моих друзей и знакомых, включая Эрику, не верил, что я когда–нибудь расстанусь с ней.
Сейчас я думаю, что самый большой грех в моей жизни — это то, что я покинул своих детей. Я могу сказать любому, кто имеет детей — цени свою семью превыше всего. Потому что боль от расставания с женщиной — ничто по сравнению с той болью, что испытываешь, когда твоих детей нет рядом. Когда не можешь погладить их по головке, когда приходишь домой поздно вечером, а они уже спят. Единственное, что может быть ужаснее — если твоё дитя погибнет в результате несчастного случая или если ему причинит вред какой–нибудь маньяк.
Но я мог, по крайней мере, видеться с детьми по выходным. Когда мы воскресным вечером подъезжали к дому его матери, Марк, конечно, понимал: сейчас последует расставание. И что тогда происходило — словами не передать. Марк стоял в воротах, я целовал его не прощание, говорил: «Пока, держи ушки на макушке!» и быстро садился в машину, чтобы он не видел моих слёз. При взгляде в автомобильное зеркальце я видел, как он стоит у ворот, машет мне рукой и смеётся. А я ещё думал: он какой–то странный, этот смех.