Ничего невозможного
Шрифт:
«Я иду-у-у! Фэ-э-эйм!»
— Уйди от меня! Мерзкий черт! Я уже три года на мосту стою. У «мамки» спроси, кобелина!
Визгливый голос… женщина… тяжелый резкий запах семени и дурной болезни… приторная гниль и мерзкая сладость разложения… язвы-гуммы по всему телу…
Мост?
На мост!
— Па-а-айду-у-у утоплю-ю-юся я в речке глыбоки-и-ий…
Пьяный… давно пьет… остановиться не может… пропащий…
Река?
К реке!
Черная вода, мокрый камень, ветер и дождь. Блестящее колышущееся полотно вод порвалось, и в неровную дыру падали и падали звезды… Охотник и Свора… Лис… Крылья Смерти… осенние звезды…
Лицо женщины на фоне звездного неба… стон удовольствия
Ночной Пес воет… стонет… кричит… зовет… кровь горяча… жжет в паху…
Где-то рядом она… та, которая заставляет… томиться и выть от неутоленной страсти… рядом… где-то…
Ищи, Ночной Пес, ищи!
Потом у них родится сын… Диан… маленький хитрый мажонок…
Первому, тому, которому было весело, ему уже страшно, его страх похож на стаю ночных бабочек, облепивших все тело, у его страха крошечные ножки и отвратительно мягкие тельца, усыпанные серой пыльцой. Стряхни их, Первый!
Ночной Пес клацнет зубами и прогонит серую копошащуюся стаю прочь.
Второму, тому, что с Чужой кровью в жилах, уже не одиноко, он не только держит в своих руках повод от серебряного ошейника, к нему течет сила Ночного Пса, его страсть, его отчаяние. Держись, Второй, сложно устоять под таким напором!
…Черные собаки бегут, белые кошки крадутся, черные змеи шипят, белые совы летят, черные жуки ползут, белые цветы растут, черные глаза в слезах, белые зубы в крови, черные стены вокруг, белые окна горят… Закружил-подхватил хоровод видений, замелькали перед глазами страхи и желания, слетелись монстры и твари, забылся закат, в ужасе спряталась ночь, Ночной Пес бежал в сторону рассвета, навстречу безумию и смерти. И выл от боли и счастья…
Сначала долговязый наемник с оловянно-тусклыми глазами топтался под дверью и сыпал непристойностями, сам в себе распаляя похоть. Потом он попытался высадить замок, но безуспешно, зато ушиб то ли ногу, то ли плечо, долго ругался и наконец подозрительно затих. Но Фэйм была далека от мысли, что мистрил Плонт сдался. Таких, как он, запреты и непреодолимые препятствия только возбуждают до крайности. Уэн был из той же породы — любой отпор считал вызовом, а слово, сказанное наперекор, — бунтом. Напротив, отрешенность и равнодушие остужали его пыл. Фэймрил поняла это не сразу, но потом быстро освоила хитрую науку безразличия. Разумеется, Уэн злился, но поделать ничего уже не мог.
Не сбежать от прошлого, не запечатать его в смоленую бочку и не бросить в море, не вытравить кислотой его мерзостную плесень и не сжечь на костре вместе со всякой рухлядью. Оно настигает, когда не ждешь, оно охотится на тебя из засады, идет по следам и вонзает зубы в холку.
Крошечная слезинка стекла по щеке леди Джевидж. Она-то думала, она-то надеялась, что никогда больше не окажется беспомощной жертвой, с которой можно сделать что угодно.
А вот Росс всегда чувствовал незримую угрозу, он лучше всех познал истинную сущность прошлого, а потом ни на миг не ослабил бдительности, всегда оставался начеку, будто сторожевой пес. Кое-кто посмеивался над его нездоровой тягой глаз с жены не спускать, некоторые считали лорда канцлера чрезмерно подозрительным, а то и вовсе — собственником. Слухи о том, что бывший сердцеед на старости лет превратился в одержимого ревнивца, каких свет не видывал, росли, точно снежный ком. Дескать, держит супругу взаперти, да еще подозрениями, что ребенок не его, бедняжку измучил.
ВсеТворец, как смешно! Фэйм через силу улыбнулась своим мыслям. Была бы ее воля, вообще из дому, кроме как на прогулку с детьми, не выходила бы. После замужества
Ткань кляпа врезалась в углы рта, кисти рук онемели, а ноги затекли, но, пока убийца оставался по ту сторону двери, пленница почти не чувствовала боли. Только пить хотелось очень. А где-то за стенами вонючей берлоги, в которой держали Фэйм, лил дождь, в комнате стало очень холодно, а от пола тянуло сыростью.
Внезапно окно с закрашенными темно-синей краской стеклами распахнулось настежь, но вместо холода осеннего вечера на леди Джевидж дыхнул жар преисподней.
— Заждалась меня, конфетка? — глумливо скалясь, спросил мистрил Плонт. — Сейчас повеселимся.
Видеть эти горящие предвкушением зенки Фэйм заставить себя не могла. Она закрыла веки и твердо сказала себе: «Я должна жить».
Проблема у Плонта была только одна — добраться до бабьего тела, но при этом случайно не освободить пленницу. Паскуда Ярр связал ей ноги одной веревкой, и если распустить узел, то женщина начнет брыкаться, и тогда придется ее бить со всей силы, до обморока. Скучно это, совсем неинтересно. И так уже глаза закатила.
— Смотри на меня, шлюха! — взвизгнул наемник и наотмашь хлестанул леди Джевидж по лицу.
Была бы из простых, избил бы ногами, но аристократке и пощечины хватит. Небось непривычная к такому, небось за всю жизнь пальцем никто не тронул.
У женщины были золотисто-карие глаза, слишком яркие и красивые для такого заурядного лица. Бирида выколет их раскаленным прутом, о чем Плонт поспешил сообщить пленнице. Ждал всепоглощающего ужаса, чтобы выпить его, будто самое хмельное вино. Многие насильники, прежде чем приняться за свое гнусное дело, должны, просто обязаны опрокинуть в себя хотя бы стакан вина, чтобы сбросить невидимые оковы внутренних запретов. Неважно, что жертва слаба и абсолютно беззащитна, мучителю, словно оружию, для выстрела требуется нажать на спусковой крючок. Плонт жаждал страха, но вышло иначе — в глазах женщины застыла пустота, как у мертвой.
— Хорош-ш-шо, а так что ты запоешь? — рявкнул убийца и рванул платье за ворот вниз.
Проклятущие корсеты, корсажи, крючки и всякие тряпки! А эта к тому же забинтована полотном от подмышек до талии, затянута, словно в броню, только плечи торчат, он же хотел увидеть ее груди.
— Ты издеваешься, сучонка?! — взвыл разочарованный Плонт. — Пошутить вздумала?
И впился зубами в обнаженное плечо.
Человеческое существо обладает таким запасом прочности, что иногда складывается впечатление, будто ВсеТворец создавал людей исключительно для мук и страданий, а вовсе не для радости и любви, как написано в Книге ВсеПрощения. Леди Кайльтэ, вот уже триста лет служившая образцом для подражания всем девочкам благородного происхождения, тому пример. Вынесла же она все пытки, затем сумев взойти на костер с гордо поднятой головой. О чем думала леди Кайльтэ, когда палач рвал раскаленными клещами ее тело? Вряд ли о величии своего подвига или о бессмертии в памяти потомков, но Фэйм точно знала, куда прячется разум в миг непереносимого страдания. Невидимая дверца уводит прочь из мира, где царят унижение и боль, туда, где не страшно и не стыдно, где царит вечная тишина, туда не проникают грязные слова, влажное надсадное сопение и отвратительные посулы.