Ничейный космос
Шрифт:
Ненависть Кавендиш, шедшая из самых глубин души, придавала ей сил. Восемьдесят пять лет (без операции по омоложению) ничуть не ослабили гнева и боевого запала Кавендиш.
В конце концов она раскопала след — выяснила все о Питере. Разразился скандал, и меня сняли с должности.
Я четко помню день, когда все закончилось: четверг… или среда? Не важно. Было утро. Я только выпила чашку крепкого кофе, открыла почтовый ящик и увидела тот самый е-мейл с темой «Импичмент». Я ошалело выбралась из-за стола, вышла в коридор… где меня дожидалась Кавендиш с армией
Как они были довольны. Как ликовали!
По настоянию Кавендиш верховный судья прямо перед коллегами вынес мне порицание. Все мои рабочие документы были уничтожены — согласно традициям. (Чушь, если честно, ведь я сама создала этот офис, и подобной традиции быть не могло.)
Кавендиш хотела меня унизить — и унизила. Я следила за событиями через прессу: несколько месяцев мою репутацию растаскивали по кусочкам, потом выбрали нового президента, да объявили об этом так, будто пришел настоящий политик, а мое правление было переходным. Меня саму выставили как возвеличенного слугу народа, не лидера.
Я решила начать контратаку — общалась с журналистами, распускала собственные слухи, как могла, обеляла себя. Но каждый раз, когда мне казалось, что я вникла в смысл игры, правила менялись, и меня вновь унижали. Мне довелось прочесть серию книг, в которых о покорении Надежды говорилось как о триумфе колонистов, и только колонистов, якобы вынужденных бороться с вмешательством всяких там «слуг народа Земли».
Все мои достижения в политике приписали ничтожеству по имени Луиджи Скарпио, сменившему меня на посту. Он сочетал в себе харизму с вопиющей научной безграмотностью и полным отсутствием моральных принципов и здравомыслия. Ему отдали все, чего я достигла, а на меня повесили провалы и взятки — все служебные преступления.
Народ обожал Скарпио — такого простоватого, смешного, полного, обожавшего посмеяться над собственным пристрастием к спагетти и любовью к молодым итальяночкам. Скарпио стал легендой, а я… я едва ли оставила в истории след.
Кавендиш победила. Признаюсь, мой гнев не знал предела. Я даже пыталась засудить саму Кавендиш — желая очернить ее собственную репутацию, подала иск за клевету. Но выяснилось, что старуха смертельно больна, и жить ей оставалось девять месяцев. Тогда я незаконно приобрела пистолет и отправилась к Кавендиш домой.
Долгих шесть часов я простояла у порога ее дома, обдуваемая ледяным ветром, пытаясь успокоиться. Потом вышибла ногой дверь. Завыла сигнализация… вот я была дура! Ведь могла поразить Кавендиш отравленным дротиком где-нибудь на улице, сбить на машине, нанять, в конце концов, киллера.
Но я решила идти до конца. Я, некогда самая могущественная женщина на Земле, охваченная слепой яростью. Да как она могла поступить так со мной? Как осмелилась?!
Десять минут я играла в прятки со старухой, жившей в особняке, имитирующем стиль двадцать первого века. Оказалось, она спряталась в платяном шкафу. Когда Кавендиш увидела меня, морщины на ее лице разгладились.
— Они ушли, — прошептала я. — Идем, все будет хорошо.
Кавендиш
А я выстрелила в нее. И стреляла до тех пор, пока не оглохла от криков старухи. Последним выстрелом вышибла ей мозг. Ужас, что получилось — Кавендиш обрызгала меня собой. Адреналин наполнил меня пьянящим восторгом.
Затем — через ту же заднюю дверь, которую я вышибла — пришла полиция.
Я успела стереть свои отпечатки пальцев с оружия, оцарапать себе лицо о косяк шкафа и состряпала легенду о том, как спасала бедную женщину от грабителей в масках..
Услышав эту историю, полицейские рассмеялись мне в лицо. Над легендой смеялась даже моя адвокатесса. Она вообще хотела посоветовать мне простить Кавендиш и предложить дружбу, да чуток опоздала… А прочтя показания о грабителях в масках, рекомендовала прикинуться сумасшедшей. Но я просила суд считать убийство мотивированным.
Адвокатесса без моего ведома изменила суть прошения, заявив, будто я повредилась рассудком и слушать меня нельзя. Смысл в этом имелся, но суд признал меня виновной. К счастью, адвокатессе удалось убедить власти не замораживать мои счета.
Меня приговорили к двухдневной поджарке мозгов.
Чего ожидать, я знала, потому как сама же узаконила этот вид казни: электроды вводились в центры боли и воображения, в которые выстреливали электрическим током — от двадцати до ста часов подряд. Подразумевалось, что именно это человек испытывает, когда попадает в ад.
Однако большим наказанием для меня стала ночь перед экзекуцией: нервы словно бы оголились, кожа чесалась и болела, будто меня пожирали насекомые. Я ждала утра в гостиничном крыле тюремного комплекса: хорошая еда, мягкая постель… Но осознание того, что на рассвете тебя начнут пытать — уже само по себе приятного мало.
Комната была оклеена обоями пастельных тонов с каким-то пошловатым рисунком. Играла медитативная музыка — для релаксации, надо думать, но мне она царапала душу, словно являлась частью пытки. И много лет после я не могла ездить в лифте, если в кабине играла фоновая мелодия — я просто начинала орать благим матом.
На рассвете меня перевели в другую комнату с теми же обоями пастельных тонов, усадили на стул, на голову надели шлем, а руки и ноги пристегнули ремнями. В вену на руке ввели катетер, чтобы не дать мне умереть от обезвоживания. В ту секунду я обмочилась, но медсестра быстро все вытерла.
Палач нажал кнопку «Пуск» на шлеме мозговой коррекции.
Сначала было больно, но я терпела.
Начались галлюцинации. Мне грезилось, будто я освободилась и гуляю по зеленому полю под жарким солнцем, а вокруг — красивые обнаженные люди. Я сильно загорела, кожа начала зудеть, но стоило почесаться, как она стала отходить целыми шматами. Открылись мясо и сухожилия. Скальп слез, нос отвалился, сердце выпало из грудной клетки.
Пошел дождь. Соленые капли жгли освежеванное тело. Потом пришла мать — улыбаясь, оно подобрала с земли мое сердце и съела его. Какое предательство! Я возненавидела саму себя. И тут в меня ударила молния.