Ничья на карусели

Мне становится немного не по себе, когда собранные здесь тексты называют рассказами. Они не являются таковыми в полном смысле слова.

Садясь за рассказ, я обычно бросаю в огромный котел весь разрозненный фактический материал (если он, конечно, имеется) и плавлю его, пока он не утратит первоначального вида, и лишь затем, придав подходящую форму, использую. Вот что, в большей или меньшей степени, представляет

собой рассказ. То же можно сказать и о реальности — реальность хлебной лавки в хлебе, а не в муке.

Между тем собранные здесь тексты в принципе основываются на фактах. Я составил их из множества историй, слышанных от множества людей. Дабы не ставить рассказчиков в неловкое положение, я немного поработал над деталями, и, хотя теперь они не являются фактами в чистом виде, в целом эти истории представляют собой именно фактический материал. Здесь нет преувеличений или дополнений, призванных добавить рассказу изюминки. Я лишь постарался выложить на бумаге услышанные мною истории, по возможности не разрушив их атмосферы.

Изначально работа над этой серией текстов (назовем их зарисовками) была для меня разминкой перед написанием романа. Мне вдруг пришло в голову, что максимально точное изложение фактов может для чего-нибудь пригодиться. Итак, я вовсе не планировал превращать зарисовки в буквы. Они были лишь прихотью, обреченной на ту же участь, что и прочие бесчисленные фрагменты текстов, пылящихся в ящике моего письменного стола.

Однако на третьей или четвертой истории я ощутил в них нечто общее: все они «хотят быть рассказанными». Это был неожиданный опыт.

Обычно, работая над рассказом, по мере того как разворачиваются стиль и сюжет, я абсолютно неосознанно выбираю в истории фрагменты, которые послужат мне материалом. При этом мои рассказы не совпадают полностью с моей реальной жизнью (да что там — я и сам с ней не совпадаю полностью), а значит, в них непременно накапливается некий осадок, который не удастся использовать до конца. Именно этот осадок или что-то вроде того я использовал в своих зарисовках. Осадок на донышке моего сознания терпеливо ждал часа быть рассказанным в той или иной форме.

Вероятно, одна из причин возникновения такого осадка в том, что мне нравится слушать чужие истории. По правде сказать, мне гораздо больше нравится слушать чужие истории, чем рассказывать их самому. К тому же у меня, кажется, талант находить в чужих историях увлекательность. Как правило, они кажутся мне куда интереснее собственных. Причем заурядные истории заурядных людей интересуют меня гораздо больше, чем необыкновенные истории необыкновенных людей.

От этой моей способности — слушать чужие истории с интересом — никакой конкретной пользы. За годы писательства она ни разу не пригодилась мне даже на этой ниве. Может, и было такое, но я не припомню. Собеседник рассказывает, я внимаю, история оседает во мне.

Если от этой способности и был хоть какой-нибудь толк моему литературному характеру, то это лишь терпение, которому я отчасти научился. На мой взгляд, прежде чем появиться на поверхности, увлекательность проходит через фильтр терпения — именно на этой стадии формируются сюжеты большинства рассказов. Нельзя, отвернув водопроводный кран, до краев наполнить бокал

увлекательностью — вот она, пейте! Иногда не обойтись без обряда вызывания дождя. Хотя все это не имеет никакого отношения к сути представленных текстов. Вернемся к тому, с чего начали.

Множество чужих историй бесцельно копится во мне без всякой пользы. Собираются в сугробы, словно выпавший за ночь снег. С любителями чужих историй так часто бывает. Это капелланы могут передать чужую исповедь в авторитетную организацию вроде Небес, мы же лишены столь удобного собеседника. Нам остается лишь хранить их в себе.

В романе Карсон Маккаллерс [1] глухонемой молодой человек внимательно выслушивает любого, сопереживает и радуется вместе с ним. Притянутые словно магнитом, собеседники делятся с ним самым сокровенным. В конце концов молодой человек сводит счеты с жизнью. Только тогда окружающие понимают: выливая на него самые разные свои проблемы, ни один из них не догадывался о его чувствах.

Я ни в коей мере не отождествляю себя с этим молодым человеком — порой и я рассказываю кому-то свои истории и даже пишу. И все же явственно ощущаю накопившийся во мне осадок — вот что я имею в виду.

Вероятно, именно по этой причине, стоило мне временно отказаться от рассказа как от литературной формы, — и весь этот материал самым естественным образом всплыл на поверхность моего сознания. Материал зарисовок представляется мне бездомным малюткой — он тихо дремлет во мне, не будучи вплетенным в какой-либо рассказ или текст. При мысли об этом отчего-то делается неуютно.

Между тем изложение этого материала в тексте не принесет мне даже малого облегчения. Я не затем описываю эти зарисовки и представляю их общему вниманию. Как я уже сказал, они хотят быть рассказанными. Я чувствую это. При этом освобождение духа — совершенно отдельный вопрос; пока я, во всяком случае, не вижу никаких примет такого освобождения.

Уверенность в том, что самовыражение способствует освобождению духа, — самое обыкновенное суеверие, или, мягко говоря, миф. По крайней мере, самовыражение через текст дух не освобождает. Если вы хотите выразить себя именно с этой целью, не стоит и начинать. Самовыражение лишь дробит дух и никуда не ведет. Чувство, что оно куда-то ведет, не более чем галлюцинация. Писатель пишет, потому что не может не писать. В самом писательстве нет ни пользы, ни спасения.

А значит, осадок во мне останется осадком. Может, однажды мне удастся вплести его в новый рассказ в совершенно новой форме. Может, не удастся. Если нет, то осадок, вероятно, сгинет во мраке, заточенный во мне.

Сейчас я могу лишь собрать осадок в зарисовки. Я не знаю, правильно ли поступаю. Может, стоило написать настоящий роман? В ответ могу лишь пожать плечами. И процитировать слова одного убийцы о том, что «всякое дело благо». Все, что я мог, — это объединить материал вот таким образом.