Ничья на карусели
Шрифт:
Повернув лежащие на коленях руки ладонями вверх, она с улыбкой продолжила:
— За все время я лишь однажды сделала исключение, купила единственную картину. Она называлась «Мужчина в такси». Увы, с художественной точки зрения работа ничего собой не представляла — она не отличалась любопытными художественными приемами, сквозь неумелые мазки новичка в ней не проступали зачатки таланта. Имя автора, чехословацкого эмигранта’, кануло в безвестности. Цена, соответственно, была невысокой… Странно, не правда ли? Картины, найденные для других, растут в цене, а единственная работа, купленная для себя, оказалась бесценком…
Я кивнул, ожидая продолжения рассказа.
— В гостях у того художника я оказалась в один из сентябрьских дней тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. В Нью-Йорке только что прошел дождь, и город напоминал запеченное в закрытой посуде блюдо. Как звали художника, я не помню. Вы же знаете эти восточноевропейские имена — их невозможно запомнить, если только они не переиначены на американский манер. С художником меня познакомил мой сосед немец, студент художественного университета. Однажды он постучался в мою дверь со словами:
— Послушай, Тосико, мой друг-художник очень стеснен в средствах. Может, зайдешь к нему как-нибудь, хоть завтра, посмотришь его работы?
— О’кей, — ответила я. — А он талантлив?
— Вряд ли, — сказал он, — но парень хороший.
И мы отправились в гости к чеху. Для Виллидж того времени была характерна… как бы это сказать… некая взаимовыручка, что ли.
В удивительно грязной квартире чех показал нам около двадцати своих работ. Чеху было двадцать семь лет, и он эмигрировал с родины всего три года назад, перебежав границу. Прожил год в Вене, затем перебрался в Нью-Йорк. В Праге у него остались жена и маленькая дочь. Днем он рисовал дома, а по вечерам подрабатывал в турецком ресторане неподалеку. «В Чехии нет свободы самовыражения», — говорил он, хотя, думаю, на самом деле его главная проблема была кое в чем другом — немец был прав, говоря, что он бездарен.
Оставался бы ты лучше в Праге, мысленно проворчала я.
С технической точки зрения картинам чеха нельзя было дать однозначную оценку — одни цветовые решения приводили зрителя в ужас, другие приемы были весьма удачны. Но не более того. На взгляд профессионала, его работы были статичными. В них не было того, что принято называть «расширением сознания». При этом они вовсе не являлись художественным «тупиком». Просто автор достиг своего потолка. That’s all — вот и все.
Они переглянулись с немцем — в его взгляде она прочла ту же мысль. Das ist alles — вот и все. С беспокойством чех следил за каждым ее движением.
Уже попрощавшись и стоя у порога, она неожиданно заметила еще одну картину. Это было горизонтальное полотно размером с двадцатидюймовый экран телевизора. В отличие от других работ в ней чувствовалось дыхание. Не выдающееся, нет. Совсем незначительное. Готовое вот-вот ускользнуть. И все же пусть слабое, но дыхание определенно чувствовалось. Она попросила чеха убрать остальные работы, расположила картину на освободившемся белом пространстве стены и внимательно вгляделась в нее.
— Это была первая картина, написанная мною в Нью-Йорке, — быстро и нервно заговорил чех, — в первый свой вечер в Нью-Йорке я несколько часов простоял на углу Таймс-сквер, наблюдая за улицей. А когда вернулся домой, за одну ночь написал эту картину.
На картине был изображен молодой человек на заднем сиденье такси. Если
Это вовсе не означает, что голода в нем не было вовсе. Где вы видели неголодного молодого человека? Просто его голод был слишком размыт и при взгляде со стороны — или при взгляде его глазами — казался чем-то иным, некоей точкой зрения, point of view, находящейся в процессе развития. Как синий туман — знаешь, что существует, а поймать не можешь.
Таким же синим туманом окутывает машину ночь. Цвет ночи виден сквозь заднее стекло автомобиля. Только цвет ночи. Синий с примесью черного и фиолетового. Роскошный цвет. Роскошный и плотный, как музыка Дюка Эллингтона. Такой плотный, что, кажется, стоит поднести ладонь, и пальцы тут же в нем утонут.
Мужчина смотрит в сторону. И не смотрит ни на что. Ничто из увиденного за окном не тронет его души. Автомобиль движется вперед.
Мужчина куда-то едет?
Мужчина куда-то возвращается?
Картина не давала ответа на эти вопросы. Мужчина вписан в ограниченное пространство такси. Такси вписано в основополагающий принцип, движение. Движение. Какая разница, ехать куда-то или возвращаться. Какая, в сущности, разница. Разверзшаяся в гигантской стене черная дыра. Вход и выход.
Мужчина смотрит в темноту. Губы пересохли — похоже, ему страшно хочется курить. Но сигареты почему-то далеко, вне пределов его досягаемости. Скулы торчат. Подбородок заострен. Это враждебная заостренность. На подбородке, словно шрам, пролегла узкая тень. Тень-отголосок безмолвной битвы в невидимом мире. Край шрама скрыт белым шарфом.
— В итоге я отдала сто двадцать долларов и купила картину для себя. Сто двадцать долларов — совсем недорого за картину, но для меня в то время это была чувствительная сумма. Я была беременна, муж потерял работу. Актер на внебродвейских подмостках [2] , он и раньше не много зарабатывал. Основной доход лежал на мне.
На этом она прервала рассказ и, пригубив вино, углубилась в воспоминания.
— Вам понравилась картина? — спросил я.
2
Внебродвейские подмостки — внешнее по отношению к Бродвею, не столь блестящее кольцо нью-йоркских театров, малобюджетная экспериментальная постановка, иногда любительская.
— Картина мне не понравилась, — ответила она, — уровень, как я уже говорила, был любительским — ни хорошо, ни плохо. Мне понравился изображенный на ней молодой мужчина. Я купила картину только ради того, чтобы любоваться им. Чех страшно обрадовался признанию его работы, а немец, кажется, удивился. Думаю, он так ничего и не понял. Не понял истинной причины покупки.
Рождественская кассета щелкнула и закончилась, наступила глубокая тишина. Она разгладила на коленях твидовую юбку.