НИИ ядерной магии. Том 2
Шрифт:
– Да, – Фима мягко кивнула.
– Теперь я размышляю: почему она бросила нас с отцом, не сказав ни слова? Почему не поговорила ни с ним, ни со мной? Они с отцом были, знаешь, не самой пылкой или романтичной парой. Но мне всегда казалось, что они любят друг друга. И если порчу действительно наложила мама, то за что? Я не представляю, что мог сделать отец, чтобы заслужить такое наказание. А мы с ней, как бы это сказать… Она не отличалась никогда какой-то особой мягкостью. Знаешь, вот эти счастливые мамочки ангелочков – это не про неё. Я мало видел от неё проявлений любви, но уверен, что она как минимум меня не ненавидела. Так себе характеристика отношений матери и сына, но что есть.
Теперь
– Мне безумно жаль, что с тобой это случилось. Я боюсь за тебя. И не представляю пока что, смогу ли когда-то матери это всё простить. Хочется сказать, что не прощу, но, – он едва приподнял уголки губ, – она моя мама. И это разрывает меня на куски.
Подобные чувства испытывал не он один. Тётушка Негомила порывалась отправиться на маяк и «поговорить» с ведьмой самой, но Фима кое-как уговорила её не делать этого. Обе они понимали, что опасно упускать время. Неизвестно, куда Милица спрячется и как им её потом искать. Но Фима взмолилась не трогать её до того, как они расскажут всё Красибору. «Она же его мама!», – уговаривала Фима. Тётушка же извергала из себя проклятия и казалась непоколебимой, но в действительности тоже сомневалась. Её пыл чуточку остудило ещё то, что клятва, высеченная на её шее, молчала – а значит, смерть Фиме не грозила. Но нападения, травм и страха тётушка Негомила простить не могла и не собиралась. Она была из тех женщин, что успокаиваются только после возмездия. В то время как Фима не спускала с тётушки глаз, чтобы убедиться, что та не ушмыгнула сама, лелея праведную месть. Фимой руководило не то, кем являлась Милица, а то, что это обязательно разбило бы Красибору сердце.
– Ты не должен её ненавидеть, – проговорила Фима.
Голос её чуть дрожал, но из-за волнения и страха пошатнуть этот хрупкий лёд доверия, который разрастается между ними. На такой лёд ступать страшно: слушаешь каждый треск и не знаешь, как лучше поступить: стоять на месте, бежать со всех ног или ступать медленно и плавно.
– А мне кажется, что должен, – жёстко ответил Красибор. Глаза его потемнели.
– Вовсе нет. Я жива, Бажену лучше. Если сегодня у нас всё получится – он будет вне опасности.
– Фима, я ценю твои слова, но ты говоришь ерунду.
– Вовсе нет, – уверенно парировала девушка. – Мне кажется, что и она сейчас испытывает что-то похожее.
– Что ты имеешь в виду? – нахмурился мужчина.
Фима задумалась и, спустя минуту, ответила. Она говорила медленно, подбирая слова.
– Мне показалось, что ей не нравилось то, что она делала. Как бы объяснить… У неё есть причина для всего этого. И эта причина – не желание убить побольше народа, знаешь, – она неловко улыбнулась и пожала плечами. – И главное, ты ни в чём передо мной не виноват.
– Я втянул тебя в это всё.
Фима закатила глаза:
– Ой, ну прямо связал по рукам и ногам да втянул, – она фыркнула. – Я сама втянулась куда посчитала нужным, Крас.
Красибор не стал спорить. Он печально улыбнулся и кивнул, соглашаясь с Фимой. Он не чувствовал облегчения после этого разговора. Не чувствовала его и Фима. Но оба они понимали, что только так могли снова запустить время вокруг себя. Казалось, они шли всё это через кисель, едва переставляя ноги, и этот откровенный разговор помог им выбраться из вязкой жидкости и снова зашагать вперёд. Куда бы они не шли.
Дом кузнецов стоял в берёзовой роще, совершенно безобразный гигант среди изящных гибких стволов. Деревья уже подёрнулись нежнейшей
Фима подошла и решительно постучала по добротной древесине.
– Каракулины, есть кто дома? – крикнула она в замочную скважину и тут же прижалась к ней ухом, надеясь уловить какие-то звуки изнутри.
Было тихо, будто дома никого не было. Фима первым делом пошла именно к кузне, потому что знала, что «Каракулины дома» – значит, что они работают. Сама она едва ли хоть пяток раз была в их жилой части дома, хотя дружила с братьями с детства. В прошлый раз она виделась с братьями, когда те помогали вынести Александра из дома, сразу после взрыва теплиц. Тогда она успела перекинуться с ними лишь парой слов, но это был тот случай, когда стоит сдружиться с людьми однажды – и спустя любое количество лет вы продолжите общаться так, будто никогда не расставались.
Артём и Константин закончили со всеми остальными в посёлке начальную школу, а потом перешли на домашнее обучение, рассудив, что уравнения и логарифмы хоть и любопытны, но не настолько полезны, как умение выковать добротные подковы или инструменты для полей и огородов. В действительности, только так они могли усмирить свои природные дары – только упорный труд в кузнице и ковка полезных предметов могли утихомирить огонь, рвущийся из их лёгких. Род Каракулиных был единственным в своём роде на весь приморский край: у всех мужчин и женщин рода был схожий дар. Во всех других семьях дары были разными и уникальными, и никогда нельзя было предугадать, какой талант раскроется у детей. И даже те, кто входил в семью со стороны – невестки и зятья, либо через время дар свой меняли, либо в Каракулинском огне погибали. Хотя трагичных случаев было всего два и, возможно, это просто слухи и суеверия. Последний как раз случился с мамой братьев Артёма и Константина Каракулиных. Она погибла не от огня, правда, а зачахла от болезни. Но люди поговаривали, что заболела она как раз из-за того, что родовой дар не смогла перенять.
– Костя, Артём! – снова позвала Фима. – Батя Каракулины, ау!
Она ещё раз с размаху постучала по двери и позвала хозяев, когда кто-то окликнул её со спины:
– Да чего же ты раскричалась так, Фимочка-кошечка? – пробасил седовласый мужчина, вышедший из подлеска.
Батя Каракулин нёс связанную кожаной тесёмкой вязанку хвороста, перекинув её на спину. Это был мужчина в годах, среднего роста и среднего же телосложения. Выдающимися были только его плечи – те были широкими и крепкими, это выделялось даже сейчас, в начале старости. Пышная борода прятала подбородок и скулы, а кустистые брови создавали постоянную тень на ясных серых глазах. Нос картошкой был широким и бугристым, при этом делая лицо по-особенному запоминающимся и живым. Волосы его доходили длинной до коленей и сейчас были сплетены в тугую косу и перекинуты на грудь, чтобы не путались в тонких веточках хвороста. Стальной обруч венчал голову, и даже неискушённому человеку было сразу видно, что это было украшение исключительно тонкой работы. Весь образ старика резко контрастировал с утеплённым спортивным костюмом, в который Батя Каракулин был облачён. То был однотонный сине-серый фетровый костюм без каких-либо отличительных черт.