Никакой магии
Шрифт:
– Жаль, не догадался прихватить пару серебряных вилок.
– Вилок? Зачем?
– То, что мы видим перед собой, – начал монах, – заставляет меня вспомнить некоторые старые легенды. О зверях, принявших человеческий облик, оборотнях. Считается, будто сталь или свинец не может сразить их, и только лишь серебряное оружие дает шанс отправить эти порождения тьмы обратно на Вечный Лед.
– Нашли время, – слова давались мне с трудом, словно чья-то холодная рука уже легла на горло, – вспоминать Тайлеровы сказки. Оборотни – это магия, а магии не существует.
Ответить монах не успел – в глубине склада раздался заполошный вскрик, сквозь щели в дощатой
– Нет, Дик, не надо!
– А-а-а-а, чтоб тебя…
Хруст ломаемого дерева, глухой удар, заставивший содрогнуться все здание. Рев оборвался, «тролль» спокойно и отчетливо выдохнул «сука!» – и рухнул на пол.
– Не может быть… – пробормотала я. Или даже подумала, слишком уж невероятна была догадка…
…почти как видневшийся рядом с кровавой лужей отпечаток маленькой босой ножки.
– Нет, нет, нет, – всхлипывающе забормотали впереди. – Не надо, умоляю. Я не бегу, я никуда не бегу, клянусь, не сойти мне с этого места…
В два прыжка оказавшись у перегородки, Винсент распахнул дверь и бросился по проходу. Я чуть замешкалась, чуть не споткнувшись о валявшийся сразу за порогом топор с длинной рукояткой. Брошенное ружье, труп, еще один и еще чьи-то ноги, торчащие из-под груды обломков. После ночной темноты свет больно резал глаза. Неприятный, дерганый свет… от полыхающей керосиновой лужи с разбитой лампой в центре… он то выхватывал у тьмы ряды деревянных полок, то усыхал до крохотного пятна. Из-за него я не сразу поняла, какое именно из пятерки валяющихся в проходе тел – пока еще живое и даже способно жалобно скулить.
– Мир тебе, брат.
В поднятом на монаха взгляде я не сумела уловить и тени понимания. Если это существо и было разумным, то когда-то в другие, давно минувшие времена. Сейчас же перед Винсентом извивался, пытаясь уползти прочь, безмозглый червяк, остро воняющий потом и мочой.
– Ма-ма-ма-ма-ма-ма…
– Выпей, брат.
– Лучше не… – начала я, уловив знакомый аромат с оттенками лимона и грейпфрута, и замолкла, увидев, как волшебное слово пробудило к жизни то ли остатки разума, то ли условный рефлекс. Вцепившись в подсунутую монахом фляжку, человек сделал пару судорожных глотков и закашлялся.
– Чтоб я сдох! – выдохнул он, поднял взгляд и увидел склонившегося над ним брата Винсента. – А… что?! Уже?!
Словно в ответ ему над нашими головами раздались крики, что-то тяжело и гулко рухнуло, выбив из потолка настоящий гейзер пыли с трухой – и снова наступила тишина, прерываемая лишь тихим потрескиванием огня.
– Расс-с-скажи… – доверительный тон в исполнении брата Винсента сейчас больше всего напоминал змеиное шипение. – Расс-скажи нам, что здес-сь произошло.
– Мы все – покойники! – человек сдавленно хихикнул и попытался вновь схватить отобранную монахом фляжку. – И вы тоже… но еще не знаете. «Никого не выпускать!», велел проклятый ублюдок, долбаный полукровка, и теперь никто не выйдет наружу. Мы все сдохнем здесь,
Винсент оглянулся на меня.
– Там никого нет! – я постаралась, чтобы мой голос прозвучал как можно тверже.
– Вы просто не слышите…
– Инспектор Грин – эльф, – возразил монах. – А они за милю слышат комариный писк. Глотни еще, брат… и продолжай. Нам нужно знать больше.
Человек вцепился во фляжку, сделал несколько жадных глотков… и вдруг оглушительно чихнул.
– Во всем виноваты Боб и Хрипатый! – заявил он, утирая сопли рукавом крутки. – Пока за жратвой ходили другие, все шло путем, хоть нам и обрыдло сидеть в этой проклятой дыре. Но у Хрипатого зачесались яйца, и он захотел приволочь девку, – человек тараторил все быстрее, словно боясь не успеть выговорить, выплеснуть нам распиравшую изнутри обиду, – тупой пастух с овечьим дерьмом в башке. Кэл взбесился, как увидал ее… и сказал, что теперь до его возвращения никто и шагу за порог не сделает… и велел своей сучке проследить. Мы еще поржали втихомолку, гы-гы-гы, даже те, кто был на заводе… там все слишком быстро прошло, никто и не понял.
Он вдруг осекся, замолчал, стеклянно глядя на Винсента – и секунд через десять продолжил той же бормочущей скороговоркой.
– А на следующий день появились люди Мешка. Пятеро… Лону повезло больше других, помер, пока тащили, а остальные… Хомяк сказал, что полукровка захочет поболтать с ними, поэтому мы заперли оставшихся…
Монах оборвал поток откровений самым простым и быстрым способом – зажав говорившему рот. Затем Винсент обернулся ко мне – я кивнула, указав ножом точное направление на звук. Кто-то крался вдоль стены, простуженно сопя, обломки досок и мелкие камни то и дело скрипели под тяжестью сапог. Шаг, еще, еще… за несколько десятков ярдов я отчетливо различила запах давно не мытого тела. Встречное шлепанье босых ног было намного тише – и быстрее. Вот они сошлись… и сипение разом прекратилось, а босые ноги побежали дальше, пока не затихли в глубине склада.
– Играет, – задумчиво произнес монах, убирая руку и украдкой вытирая ладонь о полу плаща. – Кошка играет с мышками. Маленькая игривая кошечка, совсем еще котенок.
– Котенок… – лицо бандита исказилось. – Видели бы вы, что эта тварь сотворила с парнями Мешка! Бешеная сука, дорвалась до крови… – он сплюнул и продолжил, теперь уже не тараторя, а скупо бросая короткие, в два-три слова, фразы, словно подаяние нищим, – надо было сразу пристрелить… струсили. Лысый и Пика с корешами… решили просто слинять… пока вся банда Мешка не нагрянула. Остальные колебались… много уже натворили, от всех не спрятаться. Хомяк пытался… чуть не прибили… втравил нас, наобещал… жадный урод.
– Где он? – требовательно спросил Винсент. – Где сейчас Хомяк?
– Не знаю! – бандит мотнул головой. – Был наверху… или сдох уже. Когда Лысый с Пикой ломанулись на выход… надо бы идти всем, толпой… испугались. Кровь, много крови, – понизив голос, забормотал он, – целое море крови, она хохотала и швырялась головами. Разбежались по щелям, как тараканы…
Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп.
Игривый котенок… да. Ей и в самом деле было смешно, темнота вдруг разбилась на звенящие колокольчики. Заливистый, полный веселой радости детский смех настолько не гармонировал с происходящим, что рассудок не смог принять его сразу, потратив драгоценные мгновения на осознание.