Никогда не забудем
Шрифт:
— Ты что задумался, Витя? Не тушуйся, братишка. Мы с тобой такую штуку устроим, что немцам тошно станет.
От теплых и бодрых слов Якова Павловича тревога моя рассеялась, как дым. После того как в бою с карательным отрядом погибли мой отец, мать и брат, Литвиненко заменил мне родителей.
В сумерки вышли мы на опушку леса. Метрах в двухстах от нас начинались первые дома местечка. В окнах светились редкие огоньки. Громко лаяли собаки. На улице отчетливо слышалась немецкая речь.
Постояли, послушали и огородами начали осторожно пробираться в местечко. Немецких постов
Медленно тянулись минуты ожидания. Ночь выдалась тихая, звездная, холодная. Даже солома не защищала нас от мороза. Он залезал под полушубок, щипал за ноги. Чтобы не шуметь, мы лежали неподвижно. Ухо ловило самые далекие звуки. Вот сменяется караул. Немецкий офицер по-своему выкрикнул какую-то команду. Один солдат, видно, нечаянно задел прикладом за камень: до нас донесся лязг железа. Прошуршали по снегу шаги и замерли вдали.
К полночи в местечке стало совсем тихо. Все фрицы, наверно, собрались где-нибудь в теплой хате встречать Новый год. Только часовые, обутые в тяжелые деревянные колодки, топали взад и вперед по двору фабрики.
— Ну, Витя, будь готов, — послышался над самым ухом шепот Якова Павловича. — Когда начнется стрельба, не медли ни секунды.
Согнутые фигуры Литвиненко и Левцова бесшумно отделились от стога и скрылись за углом склада.
Я остался один. Сердце мое сильно билось. Я боялся, что его стук услышат немцы.
Откуда-то донеслись крики пьяных фрицев. Новый год наступил. Невольно припомнилось, как три года назад мы встречали этот праздник в школе. Сколько было радости, сколько веселья! Но проклятые немцы отняли у нас счастливую жизнь, заставили уйти в леса и болота. Они сожгли нашу школу, разрушили родной Минск.
Такие мысли занимали меня недолго. В той стороне, куда пошли Литвиненко и Левцов, вдруг вспыхнуло яркое зарево. Потом раздался треск автоматов. Пришла очередь действовать мне. Помню, я быстро добежал до высокого деревянного забора, оторвал две доски и пролез в дырку. Часовые стреляли в другом конце двора. На ходу я достал из сумки бутылку и облил бензином стену фабрики. Потом выхватил спичку и чиркнул о коробок. Я так волновался, что руки мои дрожали. И только когда белые языки пламени поползли по смолистым бревнам, я бросился бежать.
Отбежав к лесу, остановился. Фабрика горела как свеча, окрашивая небо багровым пламенем.
Витя Чалов (1933 г.)
г. Минск, ул. Беломорская, 17.
Мои мучения
22 июня. Выходной день. На улице нашей деревни много людей. Видим: летят пять самолетов. Интересно, конечно, но ничего удивительного. Не раз такое было. Вдруг слышим: «Война!»
Мне было тогда восемь лет, а братику Мише — пять. Я не знала, что такое война и как там воюют. Мне папа говорит: «Убивают люди друг друга». Я удивилась: как это убивают? А почему не жить дружно?
Вся
Говорили — немец лезет на нашу землю. Я думала, как это один немец лезет на всех нас? И представляла себе: вот течет река… на том берегу стоит один страшный немец, а на этом берегу — наши… И немец все норовит переплыть реку…
Вдруг слышим, что немцы скоро доберутся до нас. Однажды послышался выстрел. Видим — мчатся на велосипедах. Въехали в деревню и давай ходить по хатам.
Мы спрятались за печь. Тут зашел один немец и закричал:
— Матка, млека, млека!
Бабушка говорит, что нет у нас молока. Тогда он порыскал и ушел. Потом пришел еще один немец и закричал маме:
— Яйки, яйки!
На окне лежало одно яичко. Он взял и выставил еще три пальца.
Мама говорит: «Нету». Он стукнул ее прикладом и тут увидел на дворе курицу. Выбежал, поймал ее и свернул ей шею.
Немцев в деревню наехало много. Они долго шумели на колхозном дворе, а потом опять пошли по хатам, кричали, махали руками. Мы поняли, что они нас выгоняют на улицу. Мама говорит: «Где же нам с детьми ночевать?»
Один немец ответил: «Рус свинья».
Ночевать пришлось на дворе. И так было обидно, что из своего дома тебя выгоняют.
Немцы уехали дальше.
В деревню кое-кто вернулся из мужчин, призванных в армию, и некоторые поступили в полицию. Они и отцу моему говорили:
— Идем, Иван, в полицию, там лучше будет.
Папа отвечал:
— Не пойду людей грабить.
А полицаи ходили по деревням и грабили. Люди трудились, собирали урожай, а они отнимали.
Наступила зима. Немцы приезжали со станции Старушки и забирали все, что им хотелось. Нам не разрешалось ходить в лес за хворостом, и мы жили в холодной хате. Было отчаянно скучно. Раньше, бывало, пойдешь в школу, получишь хорошую отметку — и так радостно!
А теперь все отняли фашисты.
Кое-как перезимовали. Пришла весна. Отец и мать старались хоть что-нибудь посеять. Лошадей немцы свели со двора. Приходилось пахать на себе. И я тоже впрягалась в плуг.
Как-то раз полицай пришел на поле. Он сказал, что это не наша земля, и ударил отца обухом по спине.
Мама все искала хотя бы клочок земли, чтобы что-нибудь да посеять. Подымется рано и бежит… Потом заболела тифом, и вся работа легла на мои плечи. Через две недели мама умерла. В доме осталось трое маленьких. Самому меньшему был один месяц. Ночами я не спала, все колыхала братика, но вскоре он умер.
Пора было окапывать картофель, полоть гряды. Отец попросил соседку помочь нам.
Не было ни хлеба, ни молока. Раньше, бывало, пойдешь в лавку и купишь, что тебе надо, а теперь все было для немцев. Даже после шести часов не разрешалось выходить из дому.
Особенно тяжело было без соли. И как на счастье, партизаны подорвали эшелон, в котором были вагоны с солью. Ночью мы набрали много соли и закопали, чтобы немцы не нашли. Зато с партизанами, которые часто приезжали в деревню, мы делились всем.