Никола Шугай

Ольбрахт Иван

— Спишь иль не спишь, Дзвинка, сердце мое, дашь ли приют Довбушу?

— Не сплю, тебя слушаю, а ночевать разбойника не пущу. Степана нет дома, и ужин не готов.

— Отвори — или хочешь, чтоб я двери выломал, сука?!

— Не открою!

Осерчал Довбуш, приналег на дверь, а Степан на чердаке уж забивает в ружье серебряную пулю.

Трещат двери, поддаются запоры. Испугалась Дзвинка, шепчет Довбушу:

— Олексушка, сердце мое, не ходи! Все это нарочно, заставил меня муж. Он тебя стережет на чердаке.

Но уже распахнулась дверь, выстрелил Степан серебряной пулей. Метил в сердце, попал в левое плечо.

Брызнула олексова кровь. Лежит он окровавленный перед хатой. Далеко его товарищи.

— Эх, Степан, убил ты меня из-за бабы!

А Степан отзывается из-под крыши:

— Было б тебе не ходить к ней, не болтать свою тайну. Баба ведь не надежней, чем соломинка посередь стремнины.

Где его разбойнички, где его черные хлопцы? Крикнешь — не услышат, свистнешь — не узнают.

Но нет, крикнул Довбуш — и услышали разбойники, свистнул — и узнали молодцы своего атамана. Примчались к нему.

— Олексушка, батюшка наш, не послушал ты нас, не убил ее окаянную.

— Как же было убить, когда люблю ее всем сердцем, ребятушки. Идите и спросите ее, любит ли и она меня?

А Дзвинка плачет:

— Кабы не любила его, чисто бы не ходила. Чисто бы не ходила, злата-серебра не носила.

— Ой вы, хлопцы мои, молодцы, тяжко мне. Унесите меня отсюда. Положите меня под буком, прощусь с вами да умру, как положено разбойнику.

Положили его под серебряным буком.

— Олексушка, батюшка наш, окаянную-то убить аль застрелить?

— Не убивайте и не стреляйте ее, ребятушки. Спалите избу, а ее самое не трогайте.

Плачут разбойники.

— Олексушка, отец наш, куда пойдем без тебя, к чему приложим силы молодецкие, как будем грабить замки панские? Куда нам податься, посоветуй, в Румынию или к венграм?

— Не ходите, ребята, разбойничать, идите по домам хозяйничать. Оставляю вам три груды золота. На одну меня похороните, другую Дзвинке отдайте, третью меж собой поделите. Забросьте свои топоры разбойничьи, не проливайте больше человечьей крови. Кровь не вода, проливать ее негоже. Не ходить уж вам по свету, не разбойничать, нет у вас атамана. А теперь возьмите меня на Черную гору. Там я любил, там и умереть хочу. Стоят на горе две пихты — то сестры мои, стоят два клена — то мои братья. Меж них и похороните меня, ребятушки.

Отнесли его хлопцы на Черную гору. Там помер Довбуш, и там погребли его в тени диких скал, на неведомом месте рядом с кладом; если открыть клад, засияет он на весь мир.

Любит господь бог Довбуша, отметил его и после смерти: в тот самый день — не раньше, не позже, — когда падает на могилу Довбуша первый луч солнца, пронизав тенистый полумрак скал, начинается пасхальная неделя, праздник крещеного люда.

О напряженной атмосфере в Колочаве в день похорон жандарма не знали другие жители гор. Знали они только, что Никола Шугай жив, что живет он в лесах. А в лесу человек, как рыба в воде: каждый знает, что он там, и никто не знает, где именно. В прохладных глубинах воды и леса есть что-то таинственное, волнующее охотника, рыбака и путника.

Осенними днями под мягким солнечным светом сидят бабы перед избами. Кружат веретено и, слюнявя палец о нижнюю губу, прядут толстую нить. Была раньше у баб, бог весть почему, любимая тема: змеи. Отзвук ли она древних религий, или библии, или просто бабьих снов? Но уже не болтают на эту тему бабы:

о заклинателях, которые вызывают змей свистом и выпускают их из рукавов тулупа; о том, что в день благовещения вся подземная тварь вылезает на свет божий; о счастье, которое приносит дому змея; о мести гадов, когда дети родятся со змеиными головами и чешуей…

Говорят сейчас бабы об Олексе Довбуше, о разбойниках Довже и Пинте, — о том Пинте, кого солдаты мучили, прикладывая к телу раскаленные монеты. Бабы зовут старух, которые еще помнят, как все это было. Те слезают с печей, похожие на ведьм, и, дымя короткими трубочками, выходят на завалинку и начинают рассказывать. Говорят и о Николе Шугае. О неуязвимом Николе. О герое и отважном любовнике.

Никола в горах. Жандармы устраивают на него облавы, цепи стрелков окружают Николу со всех сторон, засыпают пулями, а он стоит на камне да помахивает зеленой веточкой и исчезает, когда ему вздумается. Идет к своим кладам, где-то в далеком горном глетчере, в пещере, что краше любого храма. Дорогу к ней не знают даже лучшие друзья Николы, и ходит он туда, привязав к ногам оленьи копыта, чтобы не оставлять человечьих следов. И опять возвращается, кружит по краю, грабит почту, вырастает перед носом богатеев, торговцев, господ: «Я Никола Шугай». От этих слов пот прошибает людей, трясутся у них колени, и сами собой открываются кошельки. Побитые, они безропотно дают загнать себя в канаву и лежат там рядком, точно ступеньки стремянки. Ха-ха! Слыхано ли что-нибудь забавнее этого?

А знаете вы о случае с бароном? Живет этот барон где-то далеко в Чехии, а здесь купил себе охотничий заповедник и нанял двух лесников, чтоб берегли оленей. И вдруг прошел слух: объявился медведь в округе. У Андрея Колобишка задрал коня и сожрал только мозг.

Начали лесники подкармливать медведя. Понемногу отучили его добывать себе пищу, и стал медведь ходить на опушку за мясом. Известное дело — медведь от этого так разжирел и обленился, что можете молотить его палкой, он только ворчит и скалит зубы, а от жратвы не отойдет.

Вырыли лесники для своего барона охотничий окопик, прикрыли его досками, все приготовили и телеграфировали: извольте приезжать, господин барон, дело верное.

Наехали господа на трех автомобилях, с вином, с закусками, с походным котлом. Ну, прямо военная экспедиция! Взяли лошадей, восемь человек прислуги и отправились на медведя. В горах была у барона охотничья сторожка. Подошли к сторожке, уже видать ее между деревьев, — глядь, что там такое краснеет на дверях? Прибавили шагу охотники. Господи боже, что это? Похоже на мясную лавку. Пустились барон с лесниками во весь дух. Подбежали и остановились, занялся дух. Медведь! Прибит к дверям сторожки. Одна туша без шкуры. Никола Шугай уже все обделал, чтобы избавить господ от работы. Ха-ха!

Марийку Иванышеву из Точки знаете? Ее изба стоит высоко, против Камьонце. Дело было вечером. Глянула Марийка в окно, видит — кто-то идет к ним. Кто бы это мог быть? Прохожий? Время позднее, чтоб выходить сейчас в путь. Пресвятая богородица, да он с ружьем! Крикнула мужа. Тот взглянул и обомлел. «Марийка, это же Никола!» А Никола входит в дверь, здоровается:

— Господу богу слава!

— Во веки веков, — отвечает Марийка, а у самой душа ушла в пятки.

Стоят все трое, глядят друг на друга. Никола усмехается. Наконец расхрабрился Иваныш.