Никола Шугай
Шрифт:
Майор в упор поглядел на Дербачка, старавшегося сохранить спокойный вид. Потом повернулся к капитану.
— Господин капитан, извольте отметить дату. Ровно через шесть недель арестуйте обоих и передайте судебным органам. Можешь итти, ты!
Дербачек вышел. Голова у него трещала.
На другой день к майору явился Абрам Бер. Если Дербак-Дербачек колебался между двумя желаниями — смертью Шугая и его спасением, то для Абрама Бера этот вопрос был уже решен: да, пусть жандармы Шугая поймают, но пусть возьмут его мертвым. В остальном Абрам Бер разделял мнение патриархов деревни. Их философию он перевел для майора на язык практических советов. Посадите Эржику и выпустите товарищей Шугая, господин майор.
Ранней весной, когда под яркими лучами солнца уже чуть смякли снега и в ледяных сводах над стремительными водами Колочавки появились первые проталины, Николу Шугая точно обуяло бешенство. Он, хранитель славной традиции разбойников — убивать только защищаясь, теперь усеял свой путь трупами. Он — храбрец, всегда выступавший с открытым лицом один против целой толпы, — теперь не брезгует ночным разбоем, топором, кровопролитием. Вечером на шоссе, в каких-нибудь пятистах шагах от околицы Воловото, застрелены три торговца, возвращавшиеся на телеге с ярмарки. И как застрелены! Снайперу Николе, который никогда не промахивался ни в оленя, ни в медведя, ни в человека, изменила рука на расстоянии тридцати шагов. Торговцы были ранены в живот, и, чтобы их прикончить, Никола переехал им колесами горло. Несчастные все же прожили еще несколько часов и смогли ответить на вопросы следователя.
В избе у Буштины ночью была вырезана целая семья какого-то американского реэмигранта. На горе Розе убит и ограблен Натан Файгенбаум. Убийства, убийства! Недели не проходило без сообщения о новых жертвах. Что творишь ты, Никола Шугай?
Край объят ужасом. Соединенный отряд жандармов увеличен на шестьдесят человек. Но самые упорные поиски разбиваются о твердолобость жителей этой разбойничьей деревни. Ничего не добьешься от них. Ничего они не видели, не слышали, не знают. Никому Шугай не встречался уже много месяцев, ни в лесу и ни на пастбищах он не появляется, пить молоко на зимовки не ходит. Два каменотеса, которые во время воловского убийства еще работали на дороге, а услышав стрельбу, попрятались в канаву, распластавшись там на талом снегу, и были найдены с еще мокрыми животами, не слышали никаких выстрелов и ничего знать не знали. Девка, которая была свидетельницей нападения на шоссе, от всего отперлась. Арон Зисович, ограбленный в собственном доме и только чудом избежавший смерти, весь дрожа, сказал следователю:
— Ничего не знаю, пан. Лишился денег, не хочу лишиться и жизни.
По краю гулял разбойничий террор. У бабы, которая описала внешность одного из убийц, на следующий день сгорела изба. Что творишь ты, Никола Шугай? Жестоко мстишь, и, видно, знаешь за что.
Крылья, что ли, выросли у Николы? Ночью он грабит в Немецкой Мокре, днем убивает в Хусте, вечером поджигает в Быстром. Возможно ли это?
Посадите Эржику, выпустите товарищей Шугая, оцените его голову, — вопят «мудрецы». Это сложившееся мнение стало для них почти символом веры. В этот возглас они вкладывают всю свою силу убеждения, упрямство, страсть, жар. Они твердят свои советы на ухо жандармским
Капитан зовет Дербака-Дербачка, снова грозит ему. Но Дербак-Дербачек уперся, как баран:
— Не знаю. Не могу сказать, где он. Не видел его уже два месяца.
— Врешь!
— Не вру.
Жандармский капитан вот-вот бросится на Василя, крикнет вахмистру, велит бросить его в холодную. И тогда Дербак-Дербачек выкрикивает фразу, заставляющую всех оторопеть:
— И вовсе это не Никола!
На секунду капитан точно замер. Дербак-Дербачек высказал его собственное затаенное подозрение. Потом он бешено вскакивает.
— Врешь, врешь, собака!
Хватает Дербачка за горло.
— Врешь, врешь, врешь!
Отпустив Дербачка, он бегает по комнате.
— Откуда ты знаешь? — капитан останавливается против Василя и, не дождавшись ответа, опять начинает бегать из угла в угол.
Слова Дербачка звучат неправдоподобно, немыслимо, и все же Дербак-Дербачек выразил его собственные, капитана, мысли. Ибо в самом деле — не выросли же крылья у Шугая! Как иначе может он утром грабить здесь, а к вечеру за семьдесят километров. Быстрота эта уже давно казалась подозрительной капитану. Итак, значит, кто-то работает под шугаеву марку? Какой скандал! Мало было хлопот с одним бандитом, потом с целой их шайкой, теперь, пожалуйте, весь край грабители и убийцы. Ужас, ужас!
Допрос Дербачка начинается сначала. Капитан садится на стул.
— Откуда ты знаешь?
— Никола никого не убивал… кроме жандармов, — торопливо говорит Дербак-Дербачек под пронзительным взглядом офицера.
— Я тебя спрашиваю — откуда ты знаешь, что все эти преступления совершает не Шугай?
— Мне никто не говорил. Но я знаю. Никола никогда не промахнется ни в зверя, ни в человека. Он не стреляет в живот… не рубит топором… не ломится в дом по ночам.
— Где Шугай?
— Два месяца о нем ничего не знаю.
— Жив он?
— Не знаю.
— Кто же все это творит?
— Не знаю. — Василь и в самом деле не знал. И когда капитан, сам измучившийся вконец, два часа изводил его угрозами, а потом начал все сначала, Дербак-Дербачек закричал:
— Ну, тогда посадите меня и Адама! Сажайте меня сейчас! Думаете, мне меньше страшна николкина пуля, чем ваша кутузка? Вся деревня знает, что вы меня сюда водите по ночам! Было б мне провалиться сквозь землю, когда я в первый раз сунулся к вам! Не знаю ничего, ничего, ничего!
«Посадить или нет? — колебался капитан. Его охватила мелкая дрожь напряженного возбуждения и усталости. — Ужас, ужас! Целые полчища разбойников!» Капитан нервно провел рукой по лицу.
Дербак-Дербачек был готов ко всему. Его уже ничто не пугало. Во время допроса его вдруг осенила смутная мысль, сейчас уже принявшая отчетливые очертания. А жив ли Никола? Может быть, его давно нет в живых. Во всяком случае, его нет в этих краях. Наверно, удрал. Скрылся навсегда. Спасся от жандармов. Господи Иисусе Христе, сделай, чтоб это было так, чтобы Никола никогда не вернулся!
Нет, тщетны были надежды Дербака-Дербачка. Жив был Никола Шугай. Никуда не удрал он, а жил в Зворце.
Зворец — поселок из четырех дворов на горе Стримба. Избы стоят в полукилометре друг от друга, и долина скорее похожа на ущелье: она так узка, что четыре человека, взявшись за руки, могут загородить ее, и так глубока, что жители видят солнце только семь часов в сутки. Траву с горных склонов приходится летом возить на санях — по утренней росе или сразу после дождя, — а зимой туда не может вскарабкаться ни лошадь, ни человек.