Никола Тесла. Портрет среди масок

Пиштало Владимир

О мир!

110. Неужели мы жили одной и той же жизнью?

Боль, приходящая в старости, несравнима с болью души. Старухой с больным сердцем, с изборожденными морщинами щеками, возлежащей на трех подушках, она думала о своей жизни и не могла припомнить ничего хорошего.

В отличие от Роберта.

Когда они были молодыми, Кэт оберегала идеальную паутину, на которой роса выглядела как драгоценные камни:

— Смотри не стряхни! Смотри,

как роса сверкает на солнце!

Тысячу раз он рассказывал, как на свадьбе букет, брошенный невестой, ухватил репортер.

Когда они впервые разделись, он поцеловал ее в левую грудь:

— А теперь — ее маленькую сестру, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

Она нежно стонала.

Как некогда Сигети, ему нравилось, когда она ходила по комнате голой и в ее бедрах была видна сила, движущая звездами и планетами.

Она ласкала корень жизни меж его ног. Ее вздохи в кровати звучали в терцию с его вздохами.

Прижавшись губами к уху жены, Роберт наблюдал, как на Лексингтон-авеню зажигались фонари.

Когда она забеременела, он целовал ее в живот. Когда родилась Агнесс, Роберт вставал по ночам, подходил к колыбельке и слушал, дышит ли она.

— Ты помнишь? — спрашивал он ее.

Она больше ничего не помнила.

Роберт сравнивал ее воспоминания со своими и разводил руками:

— Неужели мы жили одной и той же жизнью?

111. Я не умела…

— Чем занимается Кэтрин? — спросил Тесла.

— Тешит свои настроения, — мрачно ответствовал Роберт. — Хотя и болеет.

— Что с ней?

— Что-то с грудью.

После возвращения из Рима скрывать было уже невозможно.

Раньше морщинки собирались у нее в уголках глаз. Настоящая старость пришла вместе с морщинами на щеках. Некогда прозрачные голубые глаза стали пятнами молока в чае. Да, они помутнели, и все вообще помутнело. В зеркало было больно смотреть. Но даже боль, приходящая в старости, была несравнима с…

Мне снилось, что я — слуга, а ты — служанка и что мы проводим ночь на кровати изо льда.

Осадок одной улыбки терзал ее внутренности. Она вспоминала октябрьский полдень более чем двадцатипятилетней давности, когда белки вздымали хвостики и волнистыми прыжками неслись сквозь трепещущую природу. Она и он шагали сквозь желтизну и багрянец бабьего лета. На водной глади дремали утки. Солнце купалось в уголках ее губ и глаз. Невидимое пламя Гераклита лизнуло мир.

Но дворец был изо льда. Статуи под сводами были изо льда. Изо льда была комната для новобрачных.

Ей снились водовороты и гейзеры.

Ей снилось, что она целует единорога, который в Бразилии питается фруктами. Что скользит на лыжах по склону алмазной горы, что поит из наперстка кузнечиков и колибри… Ей снилась другая сторона мира, ненаселенная и ненаселимая. Ей снилось, что ее щекочут пианисты.

«Уверен, человеку должно принадлежать множество других жизней», — писал Артюр Рембо.

Но…

Вены выступили на ладонях, сложенных на груди. Кэтрин более не только не выходила в свет, но и старалась целыми днями не спускаться в гостиную.

Тот, кто всю жизнь согревал ее своим телом, теперь нервировал ее. Веки Роберта вздулись, глаза превратились в щелочки. Он теперь жевал не только губами, но и всеми морщинами лица. Стоило ему только приоткрыть рот, и она уже знала, что он намерен сказать. Он до отвращения походил на печального льва.

— Если я принесу золото, то она скажет, что оно слишком желтое, — жаловался он сыну Оуэну.

Боль являлась Кэтрин дуэтом, переходящим в хоры.

— Но ведь всякому нравится, когда ему хоть что-нибудь прощают, — мягко добавлял Роберт.

Ее пугал ужас вещей.

Звонил телефон. Она не снимала трубку. Она думала: «Меня не будет, а он будет звонить все так же».

Она старалась засыпать как можно позже: «А проснусь ли я утром?»

Балюстрады и люстры были изо льда.

«Разве только это?» — думала Кэтрин.

Французские столики и трехногие комодики были изо льда.

«Что мне сказать святому Петру?» — улыбалась Кэт призрачной улыбкой.

Ее кровать была изо льда. Ее волосы были полны ледяной пыли.

— Ах! — вздохнула она с облегчением. — Скажу, что все говорят. Я не умела жить иначе.

112. Дорогой Тесла

15 октября 1925 года

Миссис Джонсон в последнюю ночь своей жизни просила меня не прерывать отношений с тобой. Это не так просто сделать, однако, если это не получится, моей вины в том не будет.

Твой верный Лука.

113. Когда…

Он вспоминал ее, когда у пиджака отрывалась пуговица, когда у него рвался шнурок.

114. Письмо голубице

Мягкая! Милая! Моя!

О исполненная света и воркования! О грациозная неуловимость!! О белизна! Чистота! Сияние! Пернатая мечта без единого пятнышка. О ты, чьи крылья, дымчатые от скорости, взмахами своими очищают мир! О соучастие, в котором пульсирует кровь бытия! О печаль, выплаканная всем сердцем и прощенная! О милый уголок души моей! О душа!