Николай Гумилев в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

В 1912 г. Гумилевым написана еще одна рецензия о Блоке - на его "Собрание стихотворений в трех книгах". Как и во всех гумилевских высказываниях о Блоке, здесь также чувствуется пафос справедливости во всяком суждении. В соответствии с этой рецензией. Блок "обладает чисто пушкинской способностью в минутном давать почувствовать вечное, за каждым случайным образом - показать тень гения, блюдущего его судьбу".

Поучительно и, безусловно, интересно сравнить этот очерк Страховского с описанием "литературного утра" 13 мая 1918 г. в Тенишевском училище (т. е. тех же самых событий), принадлежащим перу Всеволода Рождественского. Он присутствовал на чтении стихов и даже читал сам, но Гумилева вообще "не заметил".

Владислав Ходасевич. ГУМИЛЕВ И БЛОК

Вошло в книгу Ходасевича "Некрополь". Впервые этот очерк под заголовком "О Блоке и Гумилеве" был напечатан в парижской газете "Дни", № 1069, 1926. Окончание очерка было напечатано через несколько дней - в воскресном номере, 8-го

августа. Очерк был приурочен к пятилетию со дня смерти Блока и Гумилева. Текст в настоящем издании (с небольшими сокращениями) печатается по "Некрополю" Ходасевича, однако разница между газетным и книжным вариантами этих воспоминаний такова, что речь здесь идет более, чем просто о "разночтениях". В последнем варианте оказались выпущены целые абзацы. Вот некоторые из этих опущенных в последнем издании строк:

"...Гумилев был порой даже блестящ. Не меньше, а больше Брюсова, притом неизмеримо благородней и бескорыстней любил он поэзию. В суждениях он старался быть беспристрастным, это встречается не так часто".

"Здесь в эмиграции мне несколько раз доводилось читать и слышать о Гумилеве безвкусное слово "рыцарь-поэт". Те, кто не знал Гумилева, любят в таком духе выражаться о его смерти. Это, конечно, вздор и - говоря по-модному - лубок. Рыцари умирают в борьбе, в ярости боя. В смерти же Гумилева - другой, совсем иного порядка трагизм, менее "казистый", но гораздо более страшный. Гумилев умер (я не нахожу других слов) подобно тем, что зовутся "маленькими героями". Есть рассказы о маленьких барабанщиках, которые попадают в плен - и их убивают за то, что они не хотят выдать своих. Есть рассказ о Маттео Фальконе. Вот где надо искать аналогий со смертью Гумилева. Конечно, он не любил большевиков. Но даже они не могли поставить ему в вину ничего, кроме "стилистической отделки" каких-то прокламаций, не им даже написанных. Его убили ради наслаждения убийством вообще, еще - ради удовольствия убить поэта, еще - "для острастки", в порядке чистого террора, так сказать. И соответственно этому Гумилев пал не жертвою политической борьбы, но "в порядке" чистого, отвлеченного героизма, ради того, чтоб "не дрогнуть глазом", не выказать страх и слабость перед теми, кого он гораздо более презирал, нежели ненавидел. Политическим борцом он не был. От этого его героизм и жертва, им принесенная, - не меньше, а больше".

"Гумилев любил жест и позу. Мне казалось, что и в этом он юношески подражает Брюсову. Но смысл этого жеста, смысл его позы был изысканнее, чем у Брюсова. Подобно Брюсову, он любил всяческую официальность и представительство, но это выходило у него несравненно простодушнее и бескорыстнее. Он весело и невинно радовался почетному званию "синдика" в воссозданном им "Цехе Поэтов" и самодержавствовал в нем - без грубого начальствования Как всякий ребенок, он больше всего любил быть взрослым. Подражая порокам взрослых, он оставался собою".

"Помню святки 1920 года. В Институте Истории Искусств - бал. Весь литературный и художественный Петербург налицо... Он играет в бал... Во всей этой толпе играла в ту же игру еще одна семидесятилетняя старуха - не знаю кто. Серая, сильно декольтированная, в шелковом сером платье, накрашенная, с голыми плечами, густо обсыпанная голубоватой пудрой, она вся казалась жемчужной и страшной. Сидела в пунцовом шелковом кресле, обмахиваясь дымчатым страусовым веером и молча шевеля поддельными челюстями, как лошадь - мундштук. Казалось, сейчас ворвутся кожаные и потащат вон старуху и Гумилева вместе".

1 В отличие от многих авторов, писавших о Гумилеве, Ходасевич (как и Г. Иванов) считал датой смерти 27-ое, а не 25-ое августа. А. Ахматова, А. Гумилева, Л. Страховский говорят, что убийство произошло 25 августа. Н. Оцуп в предисловии к "Избранному" Гумилева называет датой смерти день 24 августа.

2 Ср. со словами Амфитеатрова: "Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или меньшую часть жизни, но всем ее существом". О том же неоднократно писал Г. Иванов, знавший Гумилева дольше, ближе и лучше, чем В. Ходасевич.

3 Первая известная нам публикация Гумилева - стихотворение "Я в лес бежал из городов" была напечатана в "Тифлисском листке" 8 сентября 1902 г. Первая книга - "Путь конквистадоров" - была отпечатана в 1905 г. Первая публикация Ходасевича относится к марту 1905 г. (стихи в альманахе "Гриф". Первая его книга - сборник "Молодость" - вышла в свет в 1908 г.

4 Эта квартира на Ивановской улице принадлежала редактору "Аполлона", историку искусства и поэту Сергею Константиновичу Маковскому. В его воспоминаниях читаем: "Затем он переехал на мою бывшую квартиру на Ивановской улице, вероятно, с разрешения М. Л. Лозинского, секретаря "Аполлона", которому я предоставил право распоряжаться ею". Не вполне точно пишет об этой квартире А. Гумилева: "Художник Маковский предложил Коле временно свою квартиру..."

5 "Настоящая собственница" - Марина Маковская, ранее бывшая замужем за Ходасевичем. Ее девичья фамилия - Рындина. Ходасевич женился на Марине Эрастовне Рындиной в апреле 1905 г. Их совместная жизнь продолжалась до декабря 1907 г. Позднее Рындина вышла замуж за Маковского.

6 Ходасевич

переехал в Петербург 17 ноября 1920 г.

7 Есть основания предположить, что эти пятеро были - Г. Иванов, Г. Адамович, И. Одоевцева, Н. Оцуп и М. Лозинский.

8 Сергей Нельдихен - член Цеха поэтов, его стихотворение "Праздник" было напечатано в первом альманахе Цеха. Его книга "Органное многоголосье" (1922) привлекла внимание критики. За ней последовал целый ряд небольших книжек: "Праздник (Илья Радалет) Поэмороман", "С девятнадцатой страницы", "Веселый стишок учебе впрок", "Он пришел и сказал", "Он пошел дальше". В литературе о послереволюционном Цехе поэтов имеется забытый очерк Надежды Павлович, в котором содержится не лишенное интереса наблюдение: "В Москве не мог бы органически возникнуть наивный акмеизм, рождающийся из ощущения прочности мира вещей, - ибо какая уж тут прочность, если двигательные силы мира разбужены катастрофически и, может быть, готовят нам такие сюрпризы, которые и не снились никому! Невозможно и поклонение Западной Европе, свойственное, например, Цеху, потому что мы, москвичи, знаем, заглянули уже туда, куда она взглянуть не осмеливается, - скорей обернемся мы лицом к Азии... И, наконец, Петербургу свойственна дисциплина, в прочных путах ее и спокойнее, может быть, и красивее ее красивостию. Цех держится на дисциплине. Москва свободна. Москва это город или одиночек или свободных содружеств, но не цехов" (Н. Павлович, "Московские впечатления" "Литературные записки", № 2, 23 июня 1922). О лучшей книжке Нельдихена ("Органное многоголосье") писал в весьма развязных тонах коммунистический критик Э. П. Бик: "Межеумки. Ни футуристы, ни символисты, ни акмеисты - а просто черт знает что: Оцуп и Нельдихен. Они знают, что они одно и то же, так этот Оцуп и пишет... Порядочный человек после этого запил бы горькую на тему "простите православные"... Но ведь этому Нельдихену собирать бы коллекцию перышек (до марок он еще явно не дорос) и выпрашивать у мамы двугривенный на резину для рогатки - нет он, оказывается, поэт. А ведь это слово все-таки, как-никак не ругательство же... У нас в Москве такие малютки папиросами торгуют и в голос от них воют несчастные учительницы подобающих ступеней; в Питере эта братия стихи пишет. Удобный город. Почему-то Оцуп куда-то еще пыжится, пробует там под Кузмина, под Северянина... Нельдихену на все это чихать, товарищи; да ведь это сам "румяный Лука" из умницы-Кантемира, который "трижды рыгнув", изъясняется с изумительной простотой. У меня есть прямая кишка, карточка литера "Б" и адрес - а следовательно, я человек. ...А ведь у беговой лошади, пожалуй, больше прав называться человеком, чем у Нельдихена, ежели подумать..." (Э. Бик. "Литературные края" - "Красная новь", кн. 2, март-апрель, 1922, стр. 352). Статья Бика как нельзя лучше показывает атмосферу, в которой приходилось работать Цеху поэтов.

9 Намек на Н. Оцупа. Корней Чуковский, вспоминая об этом времени, писал: "Оцуп был замечателен тем, что временами исчезал из столицы и, возвратившись, привозил откуда-то из дальних краев такие драгоценности, как сушеная вобла, клюква, баранки, горох, овес, а порой - это звучало, как чудо - двадцать или тридцать кусков сахару. Не все привезенные яства поглощал он один. Кое-какие из них он приносил в красивых пакетиках, перевязанных ленточками, высокодаровитым, но голодным писателям, получая от них в обмен то балладу, то сонет, то элегию" ("Чукоккала", М., "Искусство", 1979, стр. 265-266).

Более сведущий свидетель тех лет, лучше знавший и Н. Оцупа к вообще обо всех петербургских литературных делах, справедливо относит эту хозяйственную деятельность Оцупа к более раннему времени и связывает ее начало не с "Союзом поэтов", а с "Всемирной литературой": "Однажды в "Всемирной литературе" на общем собрании после долгих дебатов, суть которых сводилась к тому, что "все что-то получают, потому что хлопочут, а мы никогда ничего, так больше нельзя" - это "общее собрание", составленное из цвета петербургского "литературного мира" (ибо "Всемирная литература", основанное Горьким издательство всяческих переводов - было единственным местом, где можно было "не теряя чести", если не печататься, то заниматься литературным трудом, получая гонорар) ...это общее собрание, после дебатов, единогласно постановило основать "хозяйственный комитет", который что-нибудь бы доставал. И так же единогласно председателем этого комитета решили выбрать поэта Оцупа. Почему именно Оцупа? На это были веские причины. Во-первых, у него был оставшийся от военных времен полушубок и желтый портфель, в котором во "Всемирную литературу" носили рукописи переводов, а оттуда сахар и всякую подозрительную гастрономию нашей маркитантки Розы. ...От этих полушубка и портфеля, соединенных вместе, действительно так и разило "завоеваниями революции". Уполномоченный, так декорированный, имел, конечно, шанс, которого не давал ему мандат, нащелканный на нашем жалком бланке, шанс пролезть через игольные уши приемных, сквозь очередь и секретарей, добиться аудиенции у какого-нибудь "зава" и что-нибудь у него выпросить. Кроме того, у Оцупа, несмотря на то, что он, как и все остальные, питался картошкой и продуктами Розы, - была от Бога "сытая" внешность, какая и полагается настоящему, способному внушить к себе доверие "предхозкому".