Николай Гумилев
Шрифт:
Личные лирические мотивы обусловили и выбор евангельского эпизода, воплощенного в стихотворении: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающего сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним» (Мф. 4:18–20). Это — самое начало евангельского повествования, самое начало Служения Господня. Все драмы и ужасы — и отступление учеников, и неприятие Евангелия «своими», и заговор против Иисуса, и Гефсимания, и Голгофа, — все впереди и сейчас кажется невероятным, невозможным. Это — момент торжества Встречи, не омраченный ничем, Царство Небесное открылось перед глазами людей во всем невыразимом и невиданном великолепии: «Истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Ин. 1: 51).
«Земное» кажется просто «ненужным» в ослепительном свете «небесного»: ни о каких сопоставлениях,
Там — вечное и бесконечное благо, здесь — временное и косное существование. «Барыш» при обмене второго на первое бесконечно велик, счесть его действительно невозможно. «Предметом купли и продажи — небо!.. — восклицал Иоанн Златоуст. — Дай хлеб, и возьми рай; дай малое, и возьми великое; дай смертное, и возьми бессмертное; дай тленное и возьми нетленное. Если бы была ярмарка, и на ней продавали бы дешево и в большом количестве съестные припасы, и многое можно было бы приобрести за малую цену: не распродали бы вы имущества, и, оставив все в стороне, не приняли бы участия в таком торге?» (Свт. Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. М., 1997. С. 32).
Ведь не домик в Галилее Вам награда за труды, — Светлый рай, что розовее Самой розовой звезды,— восторженно вторит Гумилев. Самое страдание и смерть кажутся сейчас, в момент мощного восхода солнца Новой Эры, эры примирения Бога с человеком, легкими и необременительными:
Солнце близится к притину, Слышно веянье конца, Но отрадно будет Сыну В Доме Нежного Отца.Упоминание о Доме Нежного Отца (ср.: Ин. 14: 2–3) в гумилевском тексте напоминает здесь рассказчику, конечно, еще и притчу о блудном сыне, которую, год спустя, Гумилев также переложит в стихи, исполненные лирического пафоса:
Ах, в рощах отца моего апельсины, Как красное золото, полднем бездонным, Их рвут, их бросают в большие корзины Красивые девушки с пеньем влюбленным. И с думой о сыне там бодрствует ночи Старик величавый с седой бородою, Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче, Я грешен пред Господом и пред тобою». […] Там празднество: звонко грохочет посуда, Дымятся тельцы и румянится тесто, Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо, Вся в белом и с розами, словно невеста. За ними отец… Что скажу, что отвечу, Иль снова блуждать мне без мысли и цели? Узнал… догадался… идет мне навстречу… И праздник, и эта невеста… не мне ли?!Входящий в чертоги Отца действительно не может сожалеть о покинутом «домике в Галилее». Поэтому:
Не томит, не мучит выбор, Что пленительней чудес?! И идут пастух и рыбарь За искателем небес.Как мы уже сказали, стихотворение «Христос» показывает нам переживания Гумилева в первую пору его сознательного воцерковления, в момент потрясения души, восставшей и ликующей. Сейчас, в этот миг, выбор между «земным» и «небесным» действительно «не мучил» поэта. «… Это происходит в нашей жизни, особенно в начале нашего обращения к Богу, когда мы возбужденные той или иной красотой Божественной, восхищаемся, возбуждаемся, готовы на любой подвиг: и чрезмерно поститься, и помногу молиться, и милостыню творить, и за ближними ухаживать, — писал о состоянии неофита митрополит Иоанн (Снычев). — Все как будто бы нам легко! Но потом проходит этот порыв, и наступает период, когда мы остаемся один на один со своими естественными возможностями. И вот тут-то уже сил ни на какие подвиги не хватает, потому что нет еще у нас Божественной любви, которая достигается постоянством и смирением» (Митрополит Иоанн (Снычев). Как подготовиться и провести Великий Пост. Как жить в современном бездуховном мире. М., 1997. С. 25–26).
Гумилев в этом не
Реальный жизненный опыт выбора между Богом и миром показал, что такой выбор именно «томит и мучит». Теперь чистота Фаворского света Преображения кажется Гумилеву «невозможной мечтой» и у него остается лишь одна надежда на милость Божию:
С этой тихой и грустной думой Как-нибудь я жизнь дотяну, А о будущей Ты подумай, Я и так погубил одну.«Любить Бога не просто, — заключает владыка Иоанн, — любить Его надо так, как заповедал нам Сам Господь Спаситель мира. Любовь к Богу тогда только бывает настоящей, когда она основана на смирении, когда человек устраняет из своего сердца плотскую воображаемую любовь. […] Пылкость и горячность крови и нервов — это и есть плотская любовь. Такая любовь не бывает угодной Богу, ибо она приносится на жертвенник гордости. Такая любовь не долговечна, она быстро исчезает. […] Научиться любить Бога можно при том условии, если мы будем в меру своих сил и возможностей исполнять все то, что заповедал нам Спаситель мира. И не только исполнять, но и внутри своего сердца возбуждать вражду ко всякому греху, удаляющему нас от любви Божьей» (Митрополит Иоанн (Снычев). Как подготовиться и провести Великий Пост. Как жить в современном бездуховном мире. М., 1997. С. 21–23).
В том, что следовать за «Искателем небес» не так просто, как это казалось вначале, Гумилев убедился достаточно скоро. «Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской, — пишет он Ахматовой в июне 1912 года из Слепневской усадьбы. — Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби. […] Кажется, земные наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, я мрачным символистом. Все же я надеюсь обойтись без надрыва».
«Божья тоска», «глубокая и вечная скорбь», «надрыв» — все это симптомы «будней» духовной работы, пришедших на смену пасхальной радости, запечатленной в стихотворении о Христе. «Надрывы» были вызваны не только неистребимым «томлением по красоте дочерей земли» — воцерковление всегда предполагает ревизию мировоззренческих «мирских» ценностей. «Входя в Церковь человек должен научиться говорить и “да” и “нет”, — пишет о. Андрей Кураев. — Да — Евангелию. Да — тому, что Дух, Который вдохновил евангельских авторов, явил в жизни и в умах последующих христиан (тех, кто был вполне христианином — святым). Нет — тому, что с Евангелием несовместимо. Нет — окружающим модам. Нет — даже своим собственным пристрастиям и стереотипам, если очевидно, что они пришли в противоречие с христианским учением» (Диакон Андрей Кураев. Оккультизм в Православии. М., 1998. С. 157). И здесь в отношениях Церкви и интеллигенции возникали весьма значительные сложности. «Отрывком» из подобной мировоззренческой драмы воцерковляющегося интеллигентского сознания и является лирическая исповедь Гумилева 1911 года:
Христос сказал: убогие блаженны, Завиден рок слепцов, калек и нищих, Я их возьму в надзвездные селенья, Я сделаю их рыцарями неба И назову славнейшими из славных… Пусть! Я приму! Но как же те, другие, Чьей мыслью мы теперь живем и дышим, Чьи имена звучат нам, как призывы? Искупят чем они свое величье, Как им заплатит воля равновесья? Иль Беатриче стала проституткой, Глухонемым — великий Вольфганг Гете И Байрон — площадным шутом… о ужас!