Николай II
Шрифт:
22 сентября. Перечислив огромное количество министров, побывавших у нее на приеме (причем многие упомянуты с весьма едкой характеристикой), царица заключает: «Я больше уже ни капли не стесняюсь и не боюсь министров, и говорю по-русски с быстротой водопада!!! И они имеют любезность не смеяться над моими ошибками. Они видят, что я полна энергии и передаю тебе все, что слышу и вижу, что я твоя опора, очень твердая опора в тылу». Но, как видно, внутренней политики ей было мало – 24 сентября она пишет своему благоверному: «Я уверена, что если бы тебе удалось убедить французское правительство отозвать [командующего французскими войсками на салоникском фронте] Серайля (это мое личное мнение), – там сразу все успокоилось бы. Это – ужасная интрига франкмасонов».
Все же она предпочитала в качестве «мишеней» министров и парламентариев. 30 октября: «Некоторые заявления, которые они [думцы] хотят сделать, – просто чудовищны… Это будет отвратительная Дума (в смысле: сессия Думы. – Примеч. в источнике.), но не надо бояться: если она окажется слишком уж плохой, ее можно будет закрыть. Это – война с ними, и мы должны быть тверды».
10 ноября: «Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Бэби и для нас тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга. Bспомни, как в прошлом году все были против тебя и за Н. (Николая Николаевича), а наш Друг оказал тебе помощь и придал тебе решимости, ты все взял в свои руки и спас Россию, мы перестали отступать… Ах, милый, я так горячо молю Бога, чтоб Он просветил тебя, что в нем наше спасение: не будь его здесь, не знаю, что было бы с нами. Он спасет нас своими молитвами, мудрыми советами. Он –
12 ноября: «Трудно писать и просить за себя, уверяю тебя, что это делается ради тебя и Бэби, верь мне. Я равнодушна к тому, что обо мне говорят дурно, только ужасно несправедливо, что стараются удалить преданных, честных людей, которые любят меня. Я всего лишь женщина, борющаяся за своего повелителя, за своего ребенка, за двух самых дорогих ей существ на земле, и Бог поможет мне быть твоим ангелом-хранителем, только не выдергивай тех подпорок, на которые я нашла возможным опереться».
13 декабря: «Ангел мой! Вчера мы обедали с нашим Другом у Ани… Он умоляет тебя быть твердым и властным… Как давно уже много лет люди говорили мне все то же: „Россия любит кнут!“ Это в их натуре – нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая Дева над тобой, за тобой, с тобой! Помни чудо – видение нашего Друга!» Эти же мотивы звучат и в письме от 14 декабря (жить на этом свете «Другу» осталось всего-то ничего): «Любимый, наш Друг просил тебя закрыть ее (сессию Думы) 14-го… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий (именно так! – С.Л.), я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот».
Все то, что Александра Федоровна писала своему супругу, было – она признавалась в том без всякого стыда – подсказано ей Распутиным. Впрочем, часто советы этого плутоватого мужика были здравомысленны. Хорошо зная народные нужды, он предупреждал императрицу, а через нее – императора об опасностях, которые влечет за собою обострение нужды маленьких людей. «Голод скорее повлечет за собою революцию, чем поражение», – говорил он. И предложил послать в хлебородные губернии пароходы и поезда, чтобы наладить снабжение больших городов. Всем сердцем осуждая войну, он признавал необходимость продолжения ее до победного конца, коль скоро уж было признано необходимым начать ее. Его «указания» благоговейно передавались царицей в Ставку. Она принимала министров, дискутировала с ними, принимала от них записки, высказывала свое мнение резким тоном. За всем этим она размышляла о славном прецеденте – другой немецкой принцессе, восседавшей на русском троне, Екатерине II, урожденной Анхальт-Цербстской. Родная дочь Распутина Мария напишет об этом со всею наивностью: «Царица Александра ныне заместила своего мужа во главе правительства. Я, как и две ее младшие дочери, была полна радости и гордости, и мы, все трое, утверждали, что ее временное правление станет более славным, чем правление Екатерины Великой».
Две другие Вел. княжны, Ольга и Татьяна, боялись, как бы их родительница не слишком переутомлялась. Госпитали, говорили они, слишком тяжелая задача для нее. Эти новые ответственности – тяжкая ноша, которая может причинить вред ее здоровью. Но не было похоже, чтобы силы царицы истощались – напротив, царица расцвела в этой своей новой роли! Первой заботой ее было устранить из кабинета тех министров, которые хотели разубедить царя брать на себя верховное главнокомандование. Нескольких либеральных министров, впоследствии назначенных Николаем, ждала та же участь: одни из них были уволены, другие, снискав неодобрение своего хозяина, вообще были отправлены в отставку. Те, кого назначали на их место, долго там не задерживались. Это была прямо-таки чехарда лиц, круговерть портфелей, дезориентировавшие общественное мнение. Месяц-другой – и никто больше не знал, кто чем занимается. За один только год, с осени 1915-го по осень 1916 года, глава Министерства внутренних дел сменялся пять раз, главноуправляющий делами земледелия – четыре раза, военный министр – трижды. Когда на посту председателя Совета министров недужного Горемыкина сменил Борис Штюрмер, беспокойство переросло в недовольство, чтобы не сказать раздражение. Иные упрекали этого бывшего товарища министра внутренних дел в том, что он заискивающий царедворец и ультрареакционер. Другие не могли согласиться с тем, чтобы политикой России в ее борьбе против Германии заправлял человек с немецкой фамилией. [231] В посольствах других стран его ошибочно почитали пораженцем. Во время обеда во французском посольстве 23 марта 1916 года одна из приглашенных, русская княгиня В***, призналась Морису Палеологу: «Я в первый раз упала духом… До сих пор я еще надеялась, но, когда во главе правительства стал этот ужасный Штюрмер, я потеряла всякую надежду». На реплику же посла, что у Сазонова достаточно патриотизма, чтобы настоять на необходимости решительного продолжения войны, гостья ответила: «Но неизвестно, сколько времени он сам пробудет у власти. Вы не представляете себе, что творится за его спиной и скрыто от него. Императрица ненавидит его за то, что он никогда не преклонялся перед подлым негодяем, бесчестящим Россию… Возьмите, – продолжает она, – императора; разве ему не суждено вести Россию к погибели? Не поражает ли вас его неудачливость?… Что бы он ни предпринимал, даже самые лучшие его начинания не удаются ему или обращаются против него. Какой же, рассуждая последовательно, должен быть его конец? А императрица? Трудно найти (даже) в древней мифологии фигуру, заслуживающую большего сожаления!.. Чем можно объяснить, что в такой трудный исторический момент судьбы самого большого государства в мире отданы в руки этих трех лиц?… Отвечайте напрямки!» [232]
231
Это был внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Св. Елены. (Прим. авт.)
232
Палеолог М. Царская Россия накануне революции. – М., 1991, с. 54, 55.
Царь не ограничился сменой премьера – он сам прибыл из Ставки в Петроград к открытию думской сессии 9 (22) февраля 1916 года. Вот как об этом вспоминает французский посол: «В обширной зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами… Император подходит к аналою; начинается служба; дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные…»
Те депутаты, что справа, обмениваются взглядами, полными раздражения и отчаяния; они сожалеют о том, что государь, помазанник Божий, унизил себя до такого визита, ведь прежде депутаты сами являлись на поклон к царю в Зимний дворец! Левые, напротив, ликуют и радуются примирению между властью и народными избранниками.
«Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы глотать. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован». [233] По окончании молитв император произнес несколько банальных слов: «Счастлив находиться посреди вас и посреди Моего народа, избранниками которого вы здесь являетесь, – сказал государь. – Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твердо верую, что все вы, и каждый из вас, внесете в основу ответственной перед Родиной и передо Мной вашей работы весь свой опыт… и всю свою горячую любовь к нашему отечеству…» [234] «Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи, – вспоминает посол. – Слова с трудом выходят из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит, совсем задыхаясь». [235]
233
Там же, с. 36.
234
Цит. по: Ольденбург С.С. Цит. соч., т. 2, с. 187.
235
Палеолог М. Цит. соч., с. 37.
Когда Николай, пожав нескольким присутствующим руки, покинул Таврический дворец, собравшиеся остались с чувством горечи, словно оказались обманутыми. Это ощущение возросло еще больше, когда по отставке Сазонова Штюрмер, уже занимавший пост председателя Совета министров, взял на себя еще и управление иностранными делами. Совершенно не разбираясь в вопросах международной политики, этот новый министр оказался не способен давать толковые инструкции своим подчиненным. Другим шагом, ошеломившим всех, было назначение на пост министра внутренних дел – как оказалось, последнего в истории царской России – А.Д. Протопопова взамен А.Н. Хвостова. [236] Протопопов, избранный в 3-ю Думу в 1907 году, на выборах в четвертую (1912) входил в левое крыло фракции «октябристов»; в 1915 году стал товарищем (заместителем) председателя Думы. Именно ему будет доверено возглавить в апреле 1916 года представительную делегацию русских парламентариев, посетившую Англию, Францию и Италию. Владелец обширных имений и крупных предприятий, Протопопов отличался изысканностью манер и легкостью в обществе, что привлекало к нему людей. Однако этого было недостаточно для занятия такого ответственного поста – здесь требовался человек дела, а Протопопов слыл человеком путаного, непостоянного ума, перескакивал с одной мысли на другую и временами казался особой «со сдвигом»; это дало основание его противникам для распространения слухов о его слабоумии, дошедших и до монарха. На вопрос об этом одного из приближенных Николай II «со свойственной ему спокойной рассудительностью заметил: „Я об этом слышал. С какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я назначил его министром? Ведь в Государственную думу выбирал его не я, а [Симбирская] губерния“». [237] Ко всему прочему это был протеже Распутина; когда Николай II склонился было к тому, чтобы расстаться с этим слишком экзальтированным помощником, царица сделала все, чтобы удержать супруга от неверного шага и сохранить этого «милого, умного и преданного человека» на своем посту. «Это не Протопопов сумасшедший, это у его жены больные нервы», – писала она царю 12 ноября 1916 года. «Вчера я имела продолжительную беседу с ним – он совершенно здоров», – писала она 12 ноября.
236
«А.Н. Хвостов должен был уйти, т[ак] к[ак] проникся верой в значение „распутинской легенды“ и увлекся мыслью ее уничтожить – при помощи уничтожения самого Распутина… Дело затянулось, планы Хвостова стали известны самому Распутину, а через него и государыне… Государь… возмутился таким образом действий министра и тотчас же уволил А.Н. Хвостова от должности…» (Ольденбург С.С. Цит. соч. т. 2., с. 190, 191.)
237
Цит. по: Боханов А. Цит. соч., с. 391.
Поддерживаемый императрицей, Протопопов расстался со своими былыми друзьями по «прогрессивному блоку» и стал на службу консервативной и авторитарной политики. Отныне Дума созывалась только на краткие заседания, в ходе которых в разгоряченной атмосфере шли яростные атаки на власть. Депутат П.Н. Милюков [238] даже обвинил председателя Совета министров Штюрмера в нарушении своих обязанностей и в открытую выступил с изобличениями придворной камарильи, вдохновлявшей императрицу. Перечислив все непопулярные меры, принятые правительством, он воскликнул: «Что это, глупость или измена?» На что аудитория (на балконах для публики, как говорится, яблоку было негде упасть) дружно отвечала: «Измена!» Этого слова как будто только и ждали… Правительство распорядилось задержать публикацию речей Милюкова и других ораторов, и газеты вышли с пустыми полосами на месте думского отчета; но заработали тысячи пишущих машинок и ротаторов, запрещенные речи (порою они даже «дополнялись» и «усиливались» теми, кто их размножал) стали широко распространяться по стране, проникли даже в армию… Так вся страна узнала, какой анафеме были преданы с думской трибуны министры и царская семья.
238
1 ноября 1916 года. (Прим. пер.)
Перед лицом этого роста недовольства Николай скрепя сердце пожертвовал Штюрмером. Это решение раздосадовало императрицу, которая видела в нем преданного, честного и верного человека. Вместо него пост председателя Совета министров занял Александр Трепов – брат покойного генерала Дмитрия Трепова, а пост министра иностранных дел занял Николай Покровский. Александр Трепов, принадлежавший к узкому кругу высокопоставленных функционеров, был не в фаворе у думцев, его речи принимались холодно, а депутаты социалистического направления перебивали его враждебными выкриками. Эти дрязги отзывались эхом во всей стране, которая казалась все менее и менее управляемой. Пресса, которой затыкали рот, не называла имя Распутина, но эта персона была притчей во языцех; слухи о его похождениях передавались из уст в уста. Иные утверждали, что царица каждую ночь делит ложе со своим целителем, эта клевета проникла даже в армию… Доведенные до отчаяния тем, что их посылают на смерть непонятно за кого и за что, солдаты уже в полный голос заговаривали о необходимости прекращения войны. В их сознание закралась мысль, что Россия вступила в войну только ради Франции, которая была не способна защищаться в одиночку. Они более не могли уважительно относиться к царю, который затеял эту кровавую бойню. В глубине души они попрекали его тем, что он не более чем нежный муж и заботливый отец, который во всем повинуется своей жене германского происхождения, привез своего маленького сына в Ставку, прогуливает его в автомобиле и водит на военные парады. Среди офицеров разочарование было еще горше. Непригодность императора на роль главнокомандующего признавалась всеми, а многие еще и страшились многочисленных вмешательств Распутина в военные операции. [239] Не по совету ли Распутина наступление, развернутое Брусиловым в Волыни, было внезапно остановлено? На этот сюжет генерал Гурко вспоминает: вне всякого сомнения, остановка наступления была преждевременна и основывалась Ставкой на предлоге, о котором нельзя было говорить открыто, тогда как у наших союзников – кроме как в прессе – об этом перешептывались, а то и говорили открыто. А вот что писал на этот сюжет британский военный атташе сэр Альфред Кнокс: «Ходит слух, что русская пехота растеряла мужество и что в рядах армии распространяется антивоенная пропаганда. Неудивительно, что солдаты лишены всякого куража, когда их ведут на заклание в седьмой раз на той же территории, и каждый раз, когда овладевают траншеями, их пушки не могут им помочь удержаться там». [240]
239
Есть и другая точка зрения – по мнению С.С. Ольденбурга, государь с этими указаниями совершенно не считался, и он приводит тому множество примеров: так, 6.IV.1915 г. Распутин не советует ему ехать в Галицию до окончания войны – поездка состоялась. 15.IX советует начать наступление около Риги – никакого наступления не происходит. 12.Х.1916 г. умоляет остановить бесполезное кровопролитие на Ковельском направлении – государь игнорирует эти мольбы. (Цит. соч., т. 2. с. 190, 191.)
240
Princesse Catherine Radziwill. Op. cit.